Повесть о смерти и суете

Вздрогнув, я вскинул взгляд выше, к источнику звука, и только тогда полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали женщине. Согнувшись в поясе, Натела, видимо, давно уже смотрела на меня сверху своими насмешливыми глазами сфинкса.

У меня мелькнула мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю лестницу. Но Натела опять смешала мои чувства: нагретым в теле голосом, совсем уже тихо, она проговорила неожиданное слово:

— Увидел?

Я отозвался как ребёнок: проглотил слюну и кивнул головой. Натела пригнулась ниже. Вопреки моему впечатлению, она не издевалась. Глаза её горели любопытством неискушённой и напуганной школьницы, которая вдруг сама совершила запретное.

— Ещё хочешь? — шепнула она.

Я не знал что ответить. Не — как, а — что. Поймал в себе ощущение физического замешательства. Неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг мне подумалось, что на шум пульсирующей в моих висках крови могут сбежаться гебисты. Захотелось скрыться, но, заколдованный страхом и возбуждением, я с места не двинулся.

— Иди! — позвала Натела. — Иди же ко мне…

Наконец я зашевелился, но никуда не убежал. Наоборот, вступил на лестницу и полез вверх. Достигнув площадки, пригнул под потолком голову, чтобы выпрямить ноги. Натела быстро прильнула к моей груди, как если бы делала это не впервые, и подняла глаза.

Она дрожала, и взгляд у неё был кротким. Потом шепнула:

— Любишь меня? — и дохнула глубоко изнутри горячим и влажным воздухом, пахнувшим грудным младенцем.

Я не ответил. Не знал — как.

Вместо слов в сознании вспыхнуло резкое желание дотронуться до её переполненных кровью артерий. Так я и сделал: раскрыл ладони и осторожно приложил их сердцевинами к тугим сосудам. Одну — на шею, а вторую — на сгиб за коленом. Почувствовал как наливается в артериях горячая кровь и рывками выплёскивается вовнутрь её накалявшейся и твердевшей плоти.

Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось недостаточно, и, оттянув ей голову за волосы, я впился губами в набухшую жилу под ухом.

Тело её содрогнулось и вытолкнуло из себя жалобный стон.

Испугавшись этого звука, я отпрянул и ладонью перекрыл Нателе рот.

Теперь уже кровь просачивалась и в помутившиеся белки её глаз. А зрачки стали тонуть в густеющей влаге.

— Тихо! — повелел я ей и огляделся.

Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно хватив ртом воздух, выдохнула его на меня вместе с прежними словами:

— Любишь меня?

Я ответил что знал:

— Ты хорошо пахнешь. Молоком.

Эта фраза раздразнила её. Задрав шёлковую блузку, она обнажила груди, обхватила одною рукой левый сосок, а другою порывисто пригнула к нему мою голову. Синие жилы, сбегавшиеся к соску, пульсировали и изнемогали от распиравшего их давления. Одна из них, самая толстая, начиналась у ключицы.

Я обхватил её зубами у истока и не спеша стал скользить вниз, к пылавшему жаром устью. Сосок был твёрд и нетерпелив. Я полоснул по нему языком сперва осторожно, чтобы не обжечься, но, охладив его своею влагой, начал тискать его губами. Потом открыл рот шире и принялся медленно заманивать сосок в горло. Он тыкался в нёбо и трепетал от желания извергнуть мне в глотку кипящую струю из молока и крови.

Как живой, подрагивал на шнурке передо мной чёрный камушек с белыми прожилками и глубокими царапинами.

Попытавшись прокрасться взглядом в одну из трещинок, я зажмурился: камень располагался слишком близко — и в глазах возникла боль.

Тотчас же где-то в затерявшихся глубинах моего существа всполошилось издавна дремлющее там, но неподвластное сознанию блаженное чувство моей невычлененности из всего живого. Чувство это, как всегда, было мимолётным, но настолько сильным, что каждый раз я вздрагивал от мысли, будто именно оно таит в себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну моего существования.

Я понимал о нём только то, что мимолётное не мимолётно: мгновение любви есть невообразимо мощная конденсация людского опыта. Не моего личного, не всемужского даже, а всечеловеческого. Надвременного и двуполого…

Поэтому я, наверное, и люблю женщин!

25. Записывать тишину и воспроизводить её в разной громкости

По всей видимости, Натела любила то же самое. Мужчин.

Она опять издала прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешённый.

Испугавшись, что, впав в агонию, она свалится с лестницы, я стал её трясти. Как только она вернулась к жизни, — медленно и нехотя, — я вздохнул и, запрещая издавать звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем.

Натела поняла жест превратно, вскрикнула «да», присела на корточки, расстегнула пояс на моих штанах и дёрнула змейку вниз. Теперь уже всполошилась и лестница: дрогнула под нами, скрипнула и, подражая Нателе, издала протяжный стон. Вскинув руки и ухватившись одною за полки, а другою за потолок, я напряг колени и изловчился удержать сразу и себя, и Нателу, и лестницу. Устояли все, но зато рухнули в ноги — на голову Нателе — мои штаны, звякнув пряжкой о металлический поручень.