Повесть о смерти и суете

Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Я разобрал только три слова — «женщина», «меньшинство» и «права». Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом ею шуме составляли вопли.

За исключением Чайковского, все обернулись на меня — и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина. Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:

Мне утонуть? Пускай — но только в винной чаше!
Я маком стать хочу, бредущим по холмам, —
Вот он качается, как пьяница горчайший,
Взгляни, Омар Хайям!
Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
Судьба на всём скаку мне сердце растоптала,
И сердце мёртвое под стать немым камням,
Но я в душе моей кувшины влаги алой
Храню, Омар Хайям!

Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону — что предоставило бульдозеру лучший на меня вид.

Стало совсем тихо.

Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:

Из праха твоего все на земле кувшины.
И этот наш кувшин, как все они, из глины,
И не увял тростник — узор у горловины,
И счёта нет векам,
Как стали из него впервые пить грузины,
Омар Хайям!

Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!

Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер — тем более, заправленный водкой — представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, — так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.

И я, конечно, ударил бы — если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:

— Сейчас тебя, сволочь, протараню!

— Нолик! — ахнул я. — Айвазовский!

Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:

— Это ты?! Дорогой мой!

К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу. Представлять как закадычного друга.

59. В друзьях мы не состояли

В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства.

Звали его сперва по-армянски — Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и «художественно». Что же касается имени, Нолик, — за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации нацменов изображать на лице недоумение.

В Штатах я читал о нём дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном русском «Слове». Зато заметка в «Таймс» звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван «Кавказ» у Новодевичьего кладбища.

Упоминалось и имя кооператора — Норика Айвазяна, «Московского Директора Организации Освобождения Нагорного Карабаха».

60. Пора выходить на Америку!

Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о доходах. Ответ меня обнадёжил: «Кавказ» приносил Нолику ежемесячно сорок тысяч «париков». Зелёных банкнот с изображением отцов американской демократии в парике.

Вдобавок — вместе с полковником Фёдоровым — он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя «снимал в лысых», — в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, — это «двадцать больших в тех же париках»!

Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов «париков», сразу же притворяются богачами. А богачи, сказал Нолик, — если они не борются за великое дело, — омерзительны.

На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но я вспомнил, что на новой родине есть беженцы, которые скопили больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился:

— Сорок тысяч? Всего? На двоих?

— Ты что?! — возмутился Нолик. — Толик срывает пятьдесят! Но ему и карты в руки: это его идея!

— Какой Толик? — спросил я, хотя не был знаком и с идеей.

— Полковник Фёдоров, — сказал Айвазовский. — Я вас знакомил!

— Который из них? — оглядел я еле присутствующих.

Они гоготали по английски.