Повесть о смерти и суете

Я вспомнил о Нателиных камнях. Вспомнил с нежностью и Зилфу, её мать. Себя даже вспомнил у «самого истока моего», подростком. Впервые тогда — как раз в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством её мужа Меир-Хаима — впервые тогда испугавшимся той догадки, что тайное в природе или душе тайным и остаётся.

Вспомнил и изумлённое лицо моего отца, прочитавшего предсмертную записку Меир-Хаима о своей невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени…

Раствориться я не успел: снова подкатил бульдозер. Теперь — вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил её на рычаг. Я не протестовал: не ждал даже извинений. Ждал того, что было мне важнее. Десятку.

Начал он с извинений:

— Ты уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она права: телефон не твой, а она тут фигура — мэтр! Фигура к тому же, старик, у неё как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это мне нравится: у черножопых и ещё, как она, у жёлтожопых. Да, обезьяны, но — есть что помять!

Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла неподалёку и торжествовала. Осознав к своему ужасу, что десятки он мне давать не надумал, а надумал, наоборот, угодить «жёлтожопому мэтру» и вышвырнуть меня, я перестал его слушать. Сперва двинул левым локтём в бак, взболтав в нём горючее, а потом левою же ладонью схватил его за мошонку и сильно её сдавил.

Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо хрипеть. Почему-то мне подумалось, что никому на свете он не нужен, — и я решил его взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в нём оказались мелкими, и искры разлетелись не оттуда, а из глаз. Догадавшись, что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:

— Понял?

Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.

— Норик Вартаныч! — окликнул его из-за стола полковник.

Не ответил он и ему.

— Отвечай же, Нолик! Понял или не понял? — повторил я, и теперь уже он кивнул головой:

— Понял.

Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока, норовившая зайти сбоку, чтобы разглядеть — отчего же это вдруг московский гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.

— Норик Вартаныч! — крикнул Фёдоров. — Тебе плохо?

— Иду… — откликнулся Нолик истончённым голосом и посмотрел на меня умоляюще.

Пошёл и я. К выходу.

Заря Востока провожала меня взглядом, в котором презрение ко мне соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику.

Ещё больше запутал меня Чайковский:

Оставьте одного меня, молю,
Устал я от дороги и от шума.
Я на траве, как бурку, постелю
Свою заветную мечту и думу.

Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:

О люди, подойдите же ко мне,
Возьмите в путь: я никогда не думал,
Что будет страшно так наедине
С моей мечтой, с моей заветной думой.

62. Бабы мне вкусней, чем должности!

На часы я взглянул уже за дверью. Половина одиннадцатого!

Тротуар оказался пустынен — и грабить было некого.

Отчаяние подсказало мне план утончённый, как пытка, но и смелый, как пьяная мечта. Проникнуть в здание ООН напротив и приставить к стенке любого дипломата. Вплоть до генсека.

Рассудок силился удержать меня от этого, но ему я уже не доверял, напомнив себе, что миром, представленным этим коробком на той стороне, правят именно абсурд и отчаяние.

Проникать в ООН мне не пришлось.

Когда я пересекал улицу, одна из запаркованных у ворот машин показалась мне не пустой. Я подкрался к ней сзади, увидел на переднем сидении две тени и вздохнул: если десятки не окажется у одной из этих теней, то она окажется у другой.

Пока я решал — к какой заходить, понял, что они тоже, как и я, вот-вот решат свою задачу. Тонкая тень, справа, оказалась женской и, перегнувшись скобкою к другой, к мужской, мелко суетилась. Широкая же, мужская, откинувшись на спинку, изредка вздрагивала. Из приспущенного заднего окна протискивался на волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда объёмистый тенор вбирал в себя воздух, в том же окне задыхался другой сладострастец. Не пел, однако, а сладко постанывал.

Мешкать я себе не позволил, ибо в предоргастическом состоянии жертва менее опасна. Я расстегнул сорочку и зашёл с левой двери. Стукнул локтём в стекло и распорядился опустить его. Оно скрипнуло и поплыло вниз, но из брезгливости я отвернулся, объявив водителю, что жизнь гнусна, а поэтому я штрафую его на десять долларов.

— А почему смотришь в сторону? — ответили мне из-за руля.

— А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно…

— Я подглядывал не за тобой! — ответил водитель.

— Что ты там мелешь?! — рассердился я. — Застегнулся?