Повесть о смерти и суете

Единственный, кто изъяснялся по русски, причём, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил:

«Мой отец — еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло — и я родился, — непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей — не до конца».

Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я. Не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой пятьдесят больших «париков».

— Это он? — спросил я Нолика. — Это Толик?

— Толик это я, — сказал мне полковник Фёдоров, сидевший, оказывается, рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:

— Ещё раз, полковник!

На полковника Фёдоров не походил потому, что на нём был ярко-жёлтый нейлоновый блейзер. А под блейзером — ярко-красная тельняшка со словом «Калифорния».

— Никогда б не догадался, — улыбнулся я. — Молод!

— Эх! — обрадовался полковник. — «Забыл бык, когда телёнком был». А ещё, знаешь, говорят: «Молодость ушла — не простилась, старость пришла — не поздоровалась».

Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:

— Каков Толик-то, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: «Олень стрелы боится, а дело — мастера»!

— Я армян уважаю, — согласился полковник. — Но у русских тоже есть своё: «Дело мастера боится».

— Почти одинаково, только без оленя! — сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. — Народ народу брат!

— Философ! — сообщил Нолик обо мне полковнику.

— Философов тоже уважаю! — разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. — А такое, кстати, слышал? Философское: «Всё течёт, всё из меня»? Или: «Я мыслю, следователь, но существую»?

— А что у вас за войска? — рассмеялся я. — Фольклорные?

— Толик у нас полковник безопасности! — ответил Нолик.

— КГБ?! — осмотрелся я. — Или как это у вас сейчас называют?

Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел.

— Удивительно! — сказал я Нолику. — А говорил: в одном деле…

— Новые времена! — похвалился полковник.

— А мы тут ещё хотим ресторан перекупить у Тариела, — добавил Нолик. — Пора выходить на Америку! — вспомнил полковник.

— Это дорого? — согласился я. — Выходить на Америку?

— Наскребём! — пообещал Нолик.

— Молодцы! — вздохнул я. — Нолик, мне нужна десятка.

— Как срочно? — опешил Айвазовский.

— Сейчас.

Нолик вытер губы ладонью и обиделся.

— Десять тысяч?! — разинул рот полковник и вылил в него рюмку.

— Десять долларов, — сказал я.

Айвазовский переглянулся с Фёдоровым и после выразительной паузы проговорил:

— Мой тебе совет… Бросай-ка ты на фиг философию и займись делом. Это же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это… Пошёл в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся! — и снова переглянулся с Толиком. — Что я тебе говорил вчера, Толик, а? Прав я или нет?

— Я и не спорил! Народ говорит так: «Ворона и за море летала, а умна не стала»! — и повернулся ко мне. — А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там нефть, например, найдут!

— Так что же, Нолик, найдётся десятка? — спросил я.

— Слушай, милый, — опять обиделся Нолик, — откуда я возьму десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. «Тривилерс»! Да, Толик?

— «Три-вилерс», «два-вилерс»! — рассмеялся полковник. — Трэвелерс! А мы тебе это… — повернулся он ко мне. — Хотим очки подарить! От них польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне твой нос!

Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:

— Мне пора: «У каждого Абрама — своя программа». Ну а «таких друзей — за жопу да в музей»!

— Отлично сказано! — взвизгнул Толик.

— По философски! — определил Нолик.

61. Тайное в душе тайным и остаётся

Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону.

Заря Востока рассаживала семинолок между борцами против апартеида, а я — тоже машинально — нащёлкивал свой номер, хотя по-прежнему упирался и не подходил к телефону на другом конце провода.

За круглым столом не было уже ни овербаевца, ни непонятливой собеседницы. Она, должно быть, поняла его и удалилась с ним. Попугай смотрел уже не на меня, а на Чайковского, — и одобрительно кивал головой. Старику песня нравилась и самому:

Скажи мне, наша речка говорливая,
Длиною в сотни вёрст и сотни лет:
Что видела ты самое красивое
На этих сотнях вёрст за сотни лет?

Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:

Ответила мне речка края горного:
Не знала я красивей ничего
Бесформенного камня — камня чёрного
У самого истока моего.