Повесть о спортивном журналисте

Николай Николаевич Знаменский, большой специалист в легкой атлетике («Еще бы, с такой фамилией», — шутили в редакции) и опытный журналист, отличался методичностью, достигавшей порой педантизма, поразительной работоспособностью, редакторским чутьем, твердым характером. За все эти качества Луговой ценил своего заместителя. Он переманил его в журнал из издательства с должности заведующего редакцией. В «Спортивных просторах» Знаменский на своем высоком посту избавлял Лугового от многих хлопот. Он был «комендантом»: мгновенно навел идеальный порядок в делопроизводстве, в переписке, в трудовой дисциплине. Причем постоянно все проверял, не оставляя ни одной мелочи без внимания.

Знаменский лично редактировал наиболее сложные материалы, но при этом успевал читать все другие и весьма эффективно учил молодых трудному редакторскому ремеслу.

Как и большинство сотрудников журнала, он тоже когда-то занимался спортом — легкой атлетикой, особых вершин не достиг, но продолжал любить преданной любовью этот вид спорта, знал его досконально и внимательно следил за его развитием в мире.

Но в отличие от Лютова, столь же влюбленного в футбол и хоккей, он хотел, чтобы легкой атлетике посвящали не только статьи, анализы и обзоры, а создавали в ее честь вдохновенные поэмы, романы, рассказы...

Не будучи сам хорошим очеркистом, он очень ценил тех, кто писал о его любимом спорте ярко, образно, живо. Только не скучно! Ради всего святого, не скучно!

При этом Знаменский вообще был эрудирован в спорте. Он любил и хорошо знал плавание, зимние виды, гимнастику, велоспорт...

Это был во всех отношениях надежный человек, да к тому же с приятным, общительным характером. Его уважали все в редакции, и Луговой не мог нарадоваться, что заимел такого сотрудника.

Вот и сейчас в самолете Знаменский склонил над какими-то бумагами свое гладкое, благообразное лицо, шевелил тонкими губами — была у него такая привычка, — вперив взгляд внимательных, спокойных глаз в разложенные перед ним листки. Луговой знал, что это за листки, — план-график работы олимпийской группы журнала и передач материалов.

Фотокор «Спортивных просторов» Крохин, длинный как жердь парень (его, конечно, тут же прозвали Крохой), казался медлительным, каким-то ленивым, всегда жевал резинку. Работу свою делал с таким видом, словно испытывал к ней глубокое отвращение. Говорил мало, но если открывал рот, то для ворчания и выражения недовольства.

Чем? Всем.

С видом мученика таскал он свою тяжелую черную сумку, огромные объективы, камеры. Ворча и презрительно гримасничая, подыскивал себе место для съемок, неодобрительно качая головой, вынимал аппараты, с бесконечной скукой на лице, жуя резинку и позевывая, ждал.

Начинались игра или забег, заплыв, схватки на ковре, бой на ринге, и неожиданно в какой-то самый острый момент — гол, финиш, нокаут—Крохин распрямлялся с молниеносной быстротой, точно и безошибочно ловил кадр и со скоростью автомата нащелкивал снимки. Проходили секунды, и он снова погружался в летаргию, чтобы через несколько минут опять взорваться.

Фотографии его были великолепны, о таких всегда мечтал для своего журнала Луговой. Крохин умел схватить наиболее неожиданные, наиболее драматические моменты спортивных единоборств, раскрывающих самую сокровенную сущность спорта, человека в спорте, беспредельность его возможностей, великую красоту борьбы.

К тому же Крохин обладал особым нюхом на сенсации. Предстояла, скажем, неинтересная, по общему мнению, игра очень сильной и очень слабой команд. Казалось бы, все ясно. Перед полупустыми трибунами начинался матч, а за воротами сильнейшей команды маячил один Крохин. И что же? Выигрывали слабейшие, и их два безответных сенсационных гола Крохин запечатлевал на зависть своим коллегам, не удостоившим игру присутствием.

Придя на стадион, он вдруг занимал позицию не на финише, а где-то у поворота. И именно там под вопли трибун какой-нибудь аутсайдер обходил фаворита.

Но в одном с ним ничего нельзя было поделать: он терпеть не мог шаблона, легких, как он выражался, поз, неинтересных, с его точки зрения, моментов — парады, победители на пьедестале почета, улыбающаяся и обнявшаяся четверка эстафетчиков, капитан команды, пожимающий руку судье,— это все приходилось добывать у других фотографов. «Разве это работа? — презрительно кривился Крохин. — Семейные портреты! Это вам тетя Нюша — вахтер — одним пальцем может щелкнуть»... И все. Заставить его снимать то, что он не хотел, было невозможно.

Но мастер он был уникальный, его работами восхищались и редакторы всех других изданий, собратья Лугового.

Сейчас, сидя рядом в самолете, — туристская группа летела тем же ИЛом, что и члены делегации, — они оживленно «беседовали» — Крохин и Коротков. Выгляделело это так: Короткое, как всегда, взъерошенный, энергично жестикулирующий, без конца что-то говорил, тыча пальцем в свой блокнот, а Крохин молча жевал резинку и на каждые сто слов Короткова один раз вяло кивал головой. При этом его длинные пышные волосы падали ему на глаза.