Повесть о старых женщинах

Покупательницы, одна за другой, удалились, их с подобострастной любезностью поторапливали мастерицы, которые в соответствии с вековой традицией сразу же несколько убавили газ, а потом, когда они при тусклом свете ставили коробки на место, до их ушей донеслись сначала размеренная беседа, которую полушепотом вели у конторки две женщины, а затем — звон золотых монет.

Внезапно кто-то вошел в дом. Одна из мастериц невольно рванулась к светильнику, но, увидев, что нарушителем спокойствия оказалась всего лишь неряшливая девица, простоволосая и неопрятная, она решила не прибавлять света и приняла надменный и вместе с тем недоверчивый вид.

— Можно мне поговорить с хозяйкой, пожалуйста? — запыхавшись, спросила девушка.

Это была толстая и некрасивая девица лет восемнадцати, в голубом рваном платье и грубом коричневом фартуке, прикрепленном одним уголком к талии. Обнаженные до локтя руки имели кирпичный оттенок.

— Кто ты такая? — спросила мастерица.

Мисс Инсал повернула голову и посмотрела в другой конец лавки, где стояла девица. — Это, должно быть, дочь Мэгги… дочь миссис Холлинз! — прошептала она.

— Что же ей нужно? — удивилась Констанция и, отойдя от конторки, обратилась к девушке, которая стояла в стороне от кучки мастериц с видом полной независимости. — Ты дочка миссис Холлинз, да?

— Да, мэм.

— Как тебя зовут?

— Мэгги, мэм. Очень прошу вас… мама велела попросить у вас траурную карточку… будьте так добры.

— Траурную карточку?

— Да. О мистере Пови. Она ждала, что получит, а потом решила, что, может, вы позабыли, раз не пригласили на похороны.

Девушка умолкла.

Констанция поняла, что своим невниманием нанесла чувствам Мэгги-старшей тяжкую рану. По правде говоря, она и не подумала о Мэгги. А ей следовало бы помнить, что траурные карточки составляли почти единственное украшение в отвратительном жилище Мэгги.

— Да, да, конечно, — после паузы ответила она. — Мисс Инсал, в конторке ведь осталось несколько карточек? Положите, пожалуйста, одну в конверт для миссис Холлинз.

Она вручила украшенный широкой каймой конверт покрасневшей девчонке, та завернула его в фартук и убежала, торопливо и смущенно бормоча благодарности.

— Скажи маме, что я с удовольствием послала ей карточку, — проговорила Констанция девушке вдогонку.

Странность жизненных поворотов ввергла ее в задумчивость. Она, всегда видевшая в Мэгги старуху, вдова, а у Мэгги муж, хоть и больной, да жив и довольно крепок. Она понимала, что Мэгги борется за жизнь в грязи и нищете, но при этом по-своему, пусть в затхлости и небрежении, счастлива.

Погруженная в мысли, она вернулась к своим счетам.

II

Когда под ее придирчивым и строгим надзором лавку заперли, она погасила последний светильник и вернулась в нижнюю гостиную, размышляя, где бы ей найти какого-нибудь по-настоящему надежного мужчину или подростка, который вечером закрывал бы, а утром открывал ставни. Обычно Сэмюел делал это сам, а в исключительных случаях и во время их отъездов с неповоротливыми ставнями сражались мисс Инсал и одна из ее подчиненных. Но теперь исключительное положение превратилось в постоянное, и нельзя было ожидать, что мисс Инсал будет бесконечно выполнять мужскую работу. Констанция была не прочь нанять мальчика-рассыльного, хотя против такой роскоши всегда возражал Сэмюел. Ей и в голову не приходило, что она может попросить сильного, как Геркулес, Сирила закрывать и открывать лавку.

Он, по-видимому, уже закончил домашние уроки. Учебники были отодвинуты в сторону, а он делал в альбоме наброски карандашом. По правую сторону камина, над софой, висела гравюра с картины Ландсира^{48} — одинокий олень входит в озеро. Олень то ли уже напился, то ли намеревался напиться досыта, а Сирил срисовывал его. Он уже изобразил стаю птиц, летящих вдалеке, а начал он с птиц потому, что легче рисовать неясно различимых птиц, чем тщательно выписанных оленей.

Констанция положила руку ему на плечо и, поглаживая его по спине, тихо спросила:

— Уроки сделал?

Раньше, чем ответить, Сирил с серьезным выражением лица, нахмурившись, посмотрел на картину, а потом рассеянным тоном сказал:

— Да, — помолчал и добавил: — кроме арифметики. Сделаю утром перед завтраком.

— О, Сирил! — с упреком произнесла она.

Прежде у них существовало строгое правило: никакого рисования, пока не сделаны уроки. Когда был жив отец, Сирил ни разу не осмелился нарушить его.

Он склонился над альбомом, делая вид, что с головой погружен в свое дело. Рука Констанции соскользнула у него с плеча. Ей хотелось решительно приказать ему закончить уроки, но она не могла. Она боялась, что возникнет спор; она не была уверена в себе. А ведь так мало времени прошло со смерти его отца!

— Ты сам знаешь, что утром ничего не успеешь! — сказала она нерешительным тоном.

— Ну, мама, — несколько резко и высокомерно ответил он, — не беспокойся. — А потом умоляющим голосом добавил: — Я давным-давно хочу нарисовать этого оленя.