Повесть о старых женщинах

У Софьи все еще оставалось около ста фунтов, и если бы она захотела уехать из Парижа или из Франции, ничто не могло бы ей помешать. Быть может, если бы ей случилось побывать на вокзале Сен-Лазар или на Северном вокзале, вид десятков тысяч людей, устремившихся к морю, мог бы пробудить в ней желание вместе с ними бежать от приближающейся неясной опасности. Но на вокзалах она не бывала: у нее было слишком много забот, связанных с мосье Ньепсом, бакалейщиком. Кроме того, она не пошла бы на то, чтобы расстаться с мебелью, которая казалась ей своего рода якорем. С обставленной квартирой, как ей думалось, она сумеет найти средства к существованию; в сущности, она уже встала на путь к независимости. Софья страстно желала обрести независимость, использовать себе на благо здравый смысл, упорство, предусмотрительность и организаторский талант, которыми, как она знала, она наделена и которые пока оставались без применения. Мысль о бегстве была ей ненавистна.

Ширак появился так же внезапно, как и исчез: он уезжал по поручению своей газеты. На словах он уговаривал ее уехать, но его глаза говорили другое. Однажды днем он пришел в настоящее отчаяние, которое не осмелился бы обнаружить, если бы Софья не внушала ему величайшего доверия.

— Они войдут в Париж, — сказал он. — Ничто не может их остановить. И тогда…

Ширак цинично засмеялся. Но когда он стал уговаривать ее уехать, она сказала:

— А как же моя мебель? К тому же я обещала мосье Ньепсу, что присмотрю за ним.

Тогда Ширак признался ей, что остался без квартиры и был бы рад снять одну из ее комнат. Софья согласилась.

Вскоре после этого он представил ей своего знакомого, господина средних лет по фамилии Карлье, ответственного секретаря его газеты, который тоже хотел снять комнату. Так, благодаря счастливому стечению обстоятельств, Софья быстро сдала все три комнаты и обеспечила себе больше двухсот франков в месяц, не считая дохода от приготовления пищи. Теперь уже Ширак, как и его приятель, был полон оптимизма и с абсолютной уверенностью повторял, что Париж никогда не будет сдан. Впрочем, Софья не поверила Шираку. Она верила другому Шираку — Шираку, впавшему в отчаяние. У нее не было ни информации, ни общих соображений, чтобы оправдать свой пессимизм, ничего, кроме внутреннего убеждения, что народ, способный вести себя так, как это было на площади Согласия, обречен на поражение. Она любила французов, и в трудную пору весь ее тевтонский здравый смысл готов был прийти на помощь этому народу и возмущался тем, что французский народ совершенно не способен помочь самому себе.

Софья предоставила мужчинам разговаривать, а сама, с презрительной небрежностью отнесясь к их пересудам и надеждам, продолжала заниматься домашней работой. В эту пору, утомленная и измотанная новой для нее ответственностью, не желая ударить в грязь лицом, Софья чувствовала себя счастливей, чем когда-либо, просто потому, что она ни от кого не зависела и в ее жизни появилась цель. Она понятия не имела о военной и политической обстановке: обстановка ее не интересовала. Что ее интересовало, так это то, что ей полностью или частично нужно прокормить троих мужчин, а цены на продукты растут. Она запаслась провизией. Она купила десять бушелей картофеля по франку за бушель и еще столько же по франку с четвертью, то есть вдвое дороже обычной цены, десять окороков по два с половиной франка за фунт, множество консервированных овощей и фруктов, мешок муки, рис, галеты, кофе, лионской колбасы, чернослива, сушеных фиг, много дров и угля. Но главным ее приобретением был сыр, о котором ее мать говаривала, что если есть вода, хлеб и сыр, все будут сыты. Большую часть продуктов она купила у своего бакалейщика. Все, кроме муки и галет, Софья спрятала в погреб, закрепленный за ее квартирой. Спустя несколько дней (поскольку парижские мастеровые были слишком воодушевлены установлением республики, чтобы сразу взяться за работу) она вставила в дверь погреба новый замок. Все в доме были поражены ее энергией, все восхищались, но никто не следовал ее примеру.

Однажды утром, выйдя за покупками, она обнаружила на закрытой ставнями витрине молочной на рю Нотр-Дам-де-Лорет объявление: «Закрыто. Молока нет». Осада началась. Для Софьи осаду олицетворяла закрытая молочная и то, что цена яиц поднялась до пяти су за штуку. Софья отправилась в другую молочную, но там с нее взяли франк за яйцо. В тот вечер она сообщила своим постояльцам, что будет брать с них за пансион вдвое и что если кто-то из них считает, что может так же хорошо питаться в другом месте, он вправе перестать у нее столоваться. Ее положение упрочилось с появлением еще одного претендента на комнату — друга Ньепса. Софья сразу предложила ему собственную спальную за сто пятьдесят франков в месяц.

— Вы видите, — сказала она, — здесь есть даже пианино.

— Но я не играю на пианино, — возразил претендент, пораженный ценой.

— Это не моя вина, — ответила она.