Повесть о старых женщинах

Софья увидела, что Ширак в отчаянии. Руки его не слушались. На глаза набежали слезы. Потом он закрыл лицо ладонями и отвернулся. Подавляя рыдания, он пробормотал: «Простите меня!» — и захлопнул за собой дверь. В наступившей тишине Софья услышала похрапывание мосье Карлье и сама заплакала. Как в тумане побрела она на кухню, сняла со стены часы и пошла с ними наверх, дрожа от ночного холода. Еще долго она тихонько плакала. «Какой позор! Какой позор!» — повторяла она. И все же Софья не могла бесповоротно осудить Ширака. Холод заставил ее лечь, но спать она не могла. Она продолжала всхлипывать. К утру глаза у нее были красными от слез. Она спустилась на кухню. Дверь Ширака была открыта настежь. Он уже ушел. На грифельной дощечке было написано: «К обеду не ждите».

III

Их отношения непрерывно менялись. Они не виделись в течение нескольких дней, а когда в конце недели Шираку все-таки пришлось предстать перед Софьей, чтобы заплатить по счету, вид у него был самый несчастный. Ясно было, что он считает себя преступником, не имеющим ни малейшего оправдания. Казалось, Ширак даже не пытается скрыть свое состояние. Однако он молчал. Что до Софьи, то она сохраняла выражение доброжелательности и благосклонности. Она изо всех сил старалась показать ему своим отношением, что ничуть не обиделась и готова предать инцидент забвению, что, короче говоря, она тот всепрощающий ангел, о котором он мечтал. Однако и ей не удалось сохранить полную естественность. Глядя на его уничижение, ей было не по силам оставаться совершенно естественной и в то же время веселой!

Вскоре атмосфера квартиры омрачилась ворчанием, недовольством и склоками. Нервы у всех были натянуты до предела. Это касалось и всего города. За жестокими морозами последовали проливные дожди, и весь Париж был в буквальном смысле слова пропитан раздражением. Городские ворота закрылись. И хотя девять десятых горожан ни разу за ворота не выходили, то, что они закрыты раз и навсегда, всех приводило в отчаяние. Газ больше не подавался. Жители ели крыс, кошек и породистых лошадей, находя их «вполне съедобными». Осада утратила свою новизну. Знакомые перестали звать друг друга на «осадные обеды», как на пикники. Софья, утомленная повседневной тяжелой работой, была недовольна положением дел. На пруссаков она злилась за медлительность, на французов — за бездействие и изливала свой английский сплин на постояльцев. Они же нашептывали друг другу по секрету, что хозяйка что-то гневается. В основном, досаду у нее вызывали лавочники, а когда пошли слухи о перемирии и в один прекрасный день в витринах появилась провизия — в немыслимых количествах и по головокружительным ценам, Софья впала в ярость. Особенно подвергался оскорблениям мосье Ньепс, хоть он и продавал Софье продукты с особой скидкой. Спустя несколько дней добродушный и милый бакалейщик самым плачевным образом опростоволосился, попытавшись провести в свою комнату прелестную юную девицу, проявившую к нему благосклонность. Софья по воле случая, не пощадившего лавочника, застала парочку в коридоре. Она вышла из себя, но единственными наружными признаками гнева были ее побледневшее лицо и холодный, стальной голос, которым она, как наждаком, прошлась по уязвимым местам поклонников купидона. Да, в эти дни Софья, сама того не подозревая, превратилась в настоящую мегеру!

Теперь она сама нередко заводила разговор об осаде и прислушивалась ко всему, что рассказывали ей постояльцы. Замечания, которые она отпускала, никак не пытаясь с естественной деликатностью пощадить чувства жильцов-французов, иногда приводили к ожесточенной перепалке. Когда весь Монмартр и квартал Бреда были глубоко взволнованы возвращением в город тридцать второго батальона, Софья приняла сторону черни и не согласилась с торжественными заверениями журналистов, которые, опираясь на документы, доказывали, что эти несчастные солдаты вовсе не дезертиры. Софья была на стороне тех женщин, которые плевали солдатам тридцать второго в лицо. Более того, она заявила, что, попадись ей эти вояки, она обошлась бы с ними так же. На самом деле Софья не сомневалась в их невиновности, но что-то мешало ей в этом признаться. Спор завершился тем, что она побранилась с Шираком.

На следующий день Ширак вернулся домой в неурочный час, постучал в кухонную дверь и сказал:

— Я должен предупредить вас, что съезжаю.

— Почему? — отрывисто спросила она.

Софья замешивала тесто для картофельного пудинга. Ее картофельные пудинги были излюбленным блюдом жильцов.

— Моя газета закрылась! — объяснил Ширак.

— Вот оно что! — задумчиво сказала она, не глядя в его сторону. — Но это не причина, чтобы съезжать.

— Теперь, — ответил Ширак, — эта комната мне не по средствам. Нечего и говорить, что, закрыв газету, редактор оказался некредитоспособным. Мне не выплатили месячное жалованье. Так что придется мне съехать.

— Нет! — сказала Софья. — Заплатите, когда будут деньги.

Ширак покачал головой:

— Я не намерен воспользоваться вашей любезностью.

— У вас совсем нет денег? — резко спросила Софья.