Повесть о суровом друге

Интересно, на каком облаке сидит сейчас бог? Еще покойная бабушка рассказывала: есть у бога золотая книга, где записано, кто когда родился и сколько ему положено жить на земле. Про меня тоже записано. Хотя бы одним глазком поглядеть, сколько мне назначено жить! Я подчистил бы стеклышком свою жизнь и прибавил годика два, Сеньке-колбаснику стер бы лет десять. А его отца совсем вычеркнул бы из божьей книги. Пусть явится после смерти на тот свет, а бог проверит по книге и спросит: «Откуда тебя черти принесли? Ты в золотой книге не записан. Проваливай в ад!» — и по шее его, по шее. А в аду черти схватят колбасника за шиворот — и на сковородку: поджарься, голубчик, потанцуй на горячей сковородочке… потом в кипящей смоле посидишь да раскаленную плиту языком полижешь…

В размышлениях я не заметил, долго ли сидел у речки. Надоели облака и степь. Поднялся я и пошел домой.

А там нежданно-негаданно выпало счастье.

— Сынок, — сказала мать, едва я переступил порог, — сходи-ка на завод, снеси отцу обед. Я что-то занедужила, да и стирки много.

С трудом сдержался я, чтобы не заплясать. Пойти на завод — значит побывать у Васьки, увидеть, где он работает, поговорить с ним. А еще, слышал я, там куют снаряды для войны. Все это я увижу своими глазами.

Захватив судок с обедом, я пошел из дому не спеша, чтобы мать видела, что я осторожно несу обед. Но едва я вышел за калитку, гикнул от радости и помчался, расплескивая суп. Мать кричала мне вслед:

— Душу-то застегни, скаженный!

Я ничего и слышать не хотел.

2

На заводе я бывал не раз. Но одно дело — пробраться туда с задворок и поминутно озираться, не идет ли Юз, и другое дело — идти свободно, с полным правом: несу отцу обед!

Первый раз я по-настоящему увидел завод. Черный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колеса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал что ни попадя: железо, камни, людей, не зря что-то хрустело, трещало, и пламя сквозь черный дым выбивалось будто из ноздрей.

Все на заводе было покрыто ржавчиной: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, мазутом, гарью — задохнуться можно.

У высоких домен мускулистые катали возили железные двухколесные тачки с коксом и рудой. Глядя на их голые, красные от руды, натруженные спины, я вспоминал Абдулкиного отца — дядю Хусейна. Он работал здесь, а теперь ни за что сидел в тюрьме.

За доменными печами начинался мартеновский цех. Я долго смотрел, как сталевары носили на плечах пудовые чушки чугуна. Корчась от пламени, они швыряли чугун в пасти печей, откуда с яростью выбивался огонь, будто хотел догнать рабочих и сжечь их. Кожа на лицах лопалась от жара, одежда дымилась. Но сталевары были смелыми людьми — куда Кузьме Крючкову и даже царю! — они лезли в самое пламя, и, если на ком-нибудь загоралась рубаха, он окунался в бочку с водой и, объятый паром, опять спешил к печам.

Из завалочных окон через край выливалась на площадку горячая жидкая сталь. Она расползалась ручьями, но рабочие спокойно перешагивали через них.

Возле прокатного цеха встретились мне тряские дроги, покрытые рогожей. Из-под края рогожи торчали две ноги, обутые в чуни. «Наверно, задавило кого-нибудь», — подумал я и поспешил уйти подальше.

Прошелся я мимо горячего заводского ставка, где, по рассказам ребят, хорошо купаться даже зимой. Кто знает, может, и взаправду хорошо, а только берега в том ставке были черны от мазута.

Суп в моем судке давно остыл, а я все бродил по заводу. У литейного цеха меня увидел городовой и взялся за свисток. Я прицепился позади паровозного крана и доехал до кузнечно-костыльного цеха, где работал отец.

Здесь тоже стоял грохот; синий дым висел под высокими сводами здания. Голоплечие кузнецы выхватывали из огня клещами раскаленное железо и лупили по нему тяжелыми кувалдами. Только и слышно:

Динь-дон-бум,

Динь-дон-бум…

Жара стояла невыносимая. Из-под молотов в разные стороны летели искры. Недаром у отца одежда была прожженная, мать вечно заплатки пришивала.

Я с трудом узнал отца среди кузнецов. Он грохал молотом по вишнево-огненному железу, и под его ударами кусок железа превращался в топор.

«А корону царю кто выковал?» — вспомнились мне слова Анисима Ивановича. «Может быть, здесь, в кузнечном цехе, и сделали царю корону, подумал я, — может, отец и выковал ее?»

Я смотрел на кузнецов и думал: «Вырасту, никем не буду, а только кузнецом и еще сталеваром, чтобы ковать железо, варить сталь и окунаться в кадушку с водой. Я нырял бы на самое дно и сидел в бочке, пуская пузыри. Люди бы удивлялись: откуда пузыри в кадушке? А я сидел бы на дне и смеялся…»

Хрипло, натруженно завыл гудок. Начался обед. Рабочие примостились кто где: на ржавых болванках, а то и просто на полу, привалившись спиной к наковальне. Одни тянули из бутылок чай, другие черпали из чугунков жидкую похлебку.

Пока отец обедал, я бродил по цеху, ощупывал только что выкованные теплые гайки; потрогал кузнечный мех, и он зашипел, как живой.