Повесть о суровом друге

— За что ты человека обидел? — вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?

— А тебе чего надо, татарин — кошку жарил? — огрызнулся городовой, отряхивая шаровары. — Тоже понимает: «че-ло-век».

— Вот ты-то и не человек, — сказал дядя Хусейн. — Держиморда ты, хрюкало императорское!

Городовой выпучил глаза:

— Чего, чего? Государя императора чернословишь?

Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:

— А ну стой!

— Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.

Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.

Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.

Дядя Хусейн был коренастый и сильный — в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.

Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:

— Разойдись!

Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:

— Под печенки ему, Герасим, под печенки!

Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:

— Надо заступиться, ведь убивают человека!

— Поговорите еще… В Сибирь сошлю.

В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом — пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.

Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.

Загребай козырнул приставу:

— Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: «Долой царя!» — и ударил меня по морде.

— Врет он! — зашумели в толпе люди.

— Ваш благородь, истинный бог, правда. — И городовой перекрестился.

Пристав лениво махнул рукой и приказал:

— Арестовать!

— Господин пристав, рабочий не виноват! — кричали люди.

— Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, — ответил пристав, и пролетка покатила.

Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле…

— Господи, куда же царь смотрит? — сказал высокий худой человек в очках.

— Турку в ухо твой царь смотрит, — ответил старичок и зло сплюнул.

— Так вам и надо, бунтовщикам, — ворчал Загребай. — Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы…

— Тебя там и не хватает…

— Молчать!..

На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:

— Разойдись, а то всех в тюрьму!

Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.

Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.

Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.

— Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!

— А я не разойдусь! — упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.

Полицейский замахнулся плеткой:

— Уходи!

— Не уйду, здесь наша улица!

— Стебани его, Ермил! — крикнул второй полицейский, натянув повод коня.

— А я все равно не уйду!

Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.

— Уходи, а то убью! — И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.

Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.

— Ну его к свиньям, Ермил, поехали!

Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:

— Ваше благородие — свинья в огороде.

— Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.

Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.

— Больно, Вась?

— Ни капельки…

— А почему плачешь?

— Кто тебе сказал? И не думаю плакать.

— Я вижу…

— Обидно, — сказал Васька, — за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..

— Это все Загребай… И правда, хрюкало…

Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.

Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:

— Покажи тетрадку…

— Какую? — не понял Алеша.

— Ту, что с песнями… Помнишь, ты пел про солдата?

Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:

От павших твердынь Порт-Артура,

С кровавых маньчжурских полой,

Калека-солдат истомленный

К семье возвращался своей.

Спешит он жену молодую

И малого сына обнять,

Увидеть любимого брата,

Утешить родимую мать,

Пришел он… В убогом жилище

Ему не узнать ничего:

Другая семья там ютится,