Повесть о том, как возникают сюжеты

Признаться, слово «кампания» мне кажется неуместным — не только само признание. Какая кампания! Дело идет о бесконечно большем, обо всем, ради чего мы живем, чем дышим, И не только мы — все человечество. Ведь на карте в этом сентябре все-все: жизнь, революция, история, человечество — жить ему или не жить, быть или не быть.

Все или ничего — какая тут может быть «кампания»!

А новости одна другой горше.

Резервов ждать неоткуда. Разговоры о каких-то уральских и сибирских дивизиях, которые будто бы плывут через Ладогу на помощь городу. Свежих, сытых, обмундированных, вооруженных автоматами.

Желаемое выдают за сущее. Ведь и Мгу уже «брали» в эти дни раз двадцать. «Брали», а она по-прежнему у немцев.

Идут на фронт новые пополнения — мобилизация коммунистов и комсомольцев, как когда-то в девятнадцатом году: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Уходят в бой рабочие батальоны.

Погибли в боях несколько писателей, знакомый профессор. Ушел на фронт университетский батальон.

Ленинградская интеллигенция отдает фронту своих лучших людей, как когда-то русская интеллигенция отдавала революции Желябова и Софью Перовскую, Александра Ульянова и Веру Фигнер.

А в гостиницу к моему соседу, военному корреспонденту, наведывается знакомый литератор — губы белые, руки трясутся, смотреть довольно противно. Узнал, что немцы начали новое фронтальное наступление. Прочитал листовку, сброшенную с парашюта: «Бей жида, политрука, морда просит кирпича! Ждите голубую ночь! Штыки в землю!» Рассуждает вслух, забыв стыд: «Прямо против фашизма я никогда не выступал, ни под какими обращениями не подписывался, беспартийный, мать, правда, из евреек, но зато отец — русский дворянин, я найду бумаги, я проверю».

Да, трусить надо корректно.

Особенно раздражают молодые эстонцы, живущие в бельэтаже. Они занимают сообща номер люкс, из трех комнат. Там ночью курлычет гавайская гитара. Однажды заглянул в полуоткрытую дверь: полутьма, хозяйка на диване с фужером в руках, как полагается, зябко кутается в шарф, ноги калачиком, на столике рококо — шампанское. Танцуют, толкаются на мягких, бесшумных французских коврах молодые парни и молодые девушки в свитерах с оленями.

Танго.

Выглядело все это в такие дни и ночи бестактно, безвкусно — поди знай, что на рассвете они уходят не на Ладожское озеро, как все остальные беженцы из Прибалтики, а в тыл к немцам. Что тут, в люксе, их штаб-квартира. И что девушка, томно тянувшая шампанское у столика рококо, вскоре погибнет, выполняя очередное задание штаба Ленинградского фронта.

Этого не знал тогда никто из живущих в гостинице и не мог знать: разные люди в те времена населяли «Асторию», приходили сюда и уходили отсюда — часто навсегда.

Утром отправляюсь на Невскую Дубровку.

Вот уже несколько суток, не стихая, идут там бои. На Неве, идут бои на Неве.

Бои, от которых зависит судьба Ленинграда.

На левый берег, там, где проходит шоссе Ленинград — Шлиссельбург, где уже не осталось следа от большого поселка рабочих бумажного комбината, где все разбомблено, подожжено с воздуха и артиллерией, фон Лееб, командующий армиями, наступающими на Ленинград, высадил десант. Заняла левый берег дивизия СС, участвовавшая в захвате острова Крит, — ей назначено форсировать Неву, переправиться на правый берег, выйти на соединение с группировкой финских войск, наступающих по направлению к реке Сестре.

Фон Лееб, генерал-фельдмаршал, в тридцать восьмом году оккупировавший Судеты в Чехословакии, в сороковом занявший линию Мажино, торопится: Гитлер дал ему приказ — занять Ленинград 21 июля. Сейчас уже сентябрь. 9 сентября критская дивизия сделала попытку переправиться на правый берег Невы — моряки, истребительные отряды кол-пинских рабочих, бойцы сто пятнадцатой дивизии отбили атаку.

Части сто пятнадцатой дивизии контратаковали немцев и сами форсировали Неву.

Далось не просто, не сразу и немалой кровью.

Несколько раз до того пытались переправиться на левый берег — неудачно. Тогда выбрали этот участок — у Невской Дубровки.

Собирали по округе рыбачьи лодки, строили бревенчатые понтоны, прятали их в дачных домиках и, наконец, ночью без артиллерийской подготовки (чтобы не вспугнуть немцев и не дать обнаружить себя раньше времени) начали переправу.

Бросок был смел, стремителен.

Зацепились за узкую полоску глинистой земли, за клочок берега, за песчаный карьер у железнодорожной насыпи — крохотный плацдарм, которому суждено было стать невским «пятачком», таким же прославленным, как четвертый бастион севастопольских рассказов Толстого.

Фон Лееб дал приказ — выбить русских с высокого глиняного откоса на левом берегу любой ценой. Немцы бросали, не скупясь, новые и новые резервы.

Канонада громыхала над Невой дни и ночи. Немцы делали все, чтобы спихнуть наш десант обратно в Неву, — наш десант делал все, чтобы расширить плацдарм. Ни мы, ни немцы не добились успеха.

В составе частей сто пятнадцатой дивизии, форсировавших Неву, дрались моряки — второй батальон четвертой морской бригады. Вот почему я отправился на Невскую Дубровку.