Повесть о Верещагине

«…В картинах каждому бросается в глаза, кроме ведущей идеи, естественность и поэтичность, особенно хороши зимние картины. На выставке, кроме одиннадцати картин, имеется еще около ста сорока пяти эскизов и этюдов, тоже очень привлекательных; кроме того, много старинных этнографических вещей.

Верещагин на этой выставке выступает снова как мощный, крупный художник. Верещагин всегда шагает дальше. Он говорит, что «новое» искусство не ниже, а выше «старого». Верещагин не только художник, но и человек, в полном и самом высоком смысле этого слова. Он со своей широкой индивидуальностью может быть приравнен к художникам-поэтам, каким является Ибсен…»[1]

В Крыму

После продажи некоторых картин материальное положение Верещагина значительно улучшилось. Появилась возможность отдохнуть, восстановить пошатнувшееся здоровье, укрепить нервы. Выставки его картин устраивались непрерывно и за границей, и в разных городах России, но художник находил, что его присутствие там не обязательно.

С годами усиливалась привязанность к семье, крепла любовь к детям-малышам, и это удерживало Верещагина от поездок. Лидия Васильевна уговорила его поехать со всей семьей на южный берег Крыма — отдыхать, а если будет желание, то и поработать. Отдых в Крыму понравился Верещагину. Он решил, что отныне до конца дней будет каждое лето проводить на юге России, — отдыхать и работать на берегу моря, в Крыму или на Кавказе. Он даже приобрел небольшой участок земли возле Сухуми, где была выстроена небольшая и недорогая дача. Верещагин жил замкнуто. От семьи он почти не отлучался, много внимания уделял воспитанию детей. Но иногда художник запирался от всех на веранде и просил никого к нему не пускать, пока не наработается, пока не выйдет сам из этого добровольного заточения. Так он — в зависимости от освещения, то в яркие солнечные дни, то в зеленые лунные ночи — писал этюды. Однажды, когда Верещагин, поглощенный работой, дописывал этюд, к нему на дачу приехал его боевой товарищ, почтенный контр-адмирал Скрыдлов. Он захотел увидеть художника, посидеть с ним за беседой, вспомнить о том, как двадцать лет назад на мониторе «Шутка» они оба были продырявлены турецкими пулями.

Лидия Васильевна, встретив в саду осанистого, с пышными эполетами гостя, побежала сказать мужу о неожиданном визите. Тот даже не обернулся: как сидел за мольбертом на складной табуретке, так и продолжал, меняя кисти, дорисовывать скалистый берег.

— Конечно, неплохо было бы посидеть со Скрыдловым, но оторваться от дела ради разговоров я не могу. Работа в моей жизни — главное, так и передай ему, пожалуйста, нисколько за меня не извиняясь. В другое время — пожалуйста, прошу… А сейчас — пардон…

— Что же я скажу посетителю, да еще такой особе? — растерянно спросила Лидия Васильевна.

— А вот то и скажи, что я тебе сказал. — На этом разговор окончился. Верещагин, не отвлекаясь, продолжал работать. Минуту спустя, звеня колокольчиками и поднимая следом густое облако пыли, Скрыдлов мчался на тройке вороных к царской резиденции в Ливадии. Встреча не состоялась.

Вскоре после этого Верещагин прогуливался в окрестностях Георгиевского монастыря, владевшего огромной площадью запущенных виноградников и необрабатываемой земли. Монахи, не привыкшие трудиться, жили во главе с настоятелем за счет монастырских гостиниц, где останавливались, приезжая на летний отдых, купцы, чиновники из губернских канцелярий и столичных департаментов. Шагая в задумчивости, Верещагин вдруг оказался перед старой, покосившейся часовенкой, от которой струился прозрачный ручеек ключевой воды. Вокруг этого источника на ветках деревьев были развешаны полотенца, головные цветастые платки, отрезы холста, вязаные жилетки и рукавицы и просто какие-то лохмотья.

— Что это еще за выставка?! — удивился Верещагин.

Около часовенки в длинной свитке слонялся бурсак, который Верещагину уже достаточно примелькался на морском берегу. На вид ему нельзя было дать и тридцати лет. Волосы, вившиеся кольцами, спадали на узкие плечи, моложавое лицо окаймляла темно-русая мягкая бородка. Судя по внешности, бурсак готовился стать попом и, возможно, облюбовывал себе место, ибо служба здесь сулила обильные подаяния.

Он низко поклонился художнику и ответил на его удивленное восклицание: