Повесть о Верещагине

А толпа все прибывала и прибывала… Полиция впускала зрителей группами, и все-таки происходила давка и толкотня. Иногда полиции появлялось больше, чем следует, — значит, кто-то пожаловал из высокопоставленных. Побывал на выставке и генерал Кауфман, находившийся в те дни в Петербурге. И совсем неприятные разговоры дошли до туркестанского генерал-губернатора о том, что художник Крамской неосторожно проронил о выставке похвальные и дерзкие слова: «Выставка туркестанских картин Верещагина — это колоссальное явление, событие, превышающее все завоевания Кауфмана…»

— Что это — искусство или бунтарство? — в тесном офицерском кругу возмущался Кауфман. Осматривая выставку, он остановился против картины «Забытый». Нахмурился и приказал адъютанту:

— Позовите прапорщика Верещагина! Ах, да вот он сам! Где же это вы, Верещагин, видели, чтобы мои солдаты забывали и оставляли мертвецов на поле боя, на съедение птицам? Такие сюжеты подрывают военный дух, оскорбляют армейскую честь. Сознайтесь, вы «Забытого» нигде не видели? Будь так, вы первый потребовали бы предать его земле!..

— Не в этом суть правды, ваше превосходительство, — возразил Верещагин. — Разве для художника обязательно видеть забытого солдата в такой позе? Разве мы мало видели убитых, и разве вы не видели человеческих костей, валявшихся на полях бывших сражений? «Забытый» написан мною под влиянием фактов…

— Каких фактов?

— Тех, ваше превосходительство, которые были повседневными во время наших походов.

— Другие ничего подобного не замечали. А это что такое? Очередной плод вашего воображения? — спросил генерал, приближаясь к двум рядам висевших картин. Одна из них называлась «Окружили», другая — «Вошли». На первой изображен трагический момент — отбивалась набольшая группа русских солдат, явно обреченных на смерть, на второй — уборка трупов и отдых после удачного боя.

— Вашу туркестанскую коллекцию мог бы купить императорский двор, если бы в ней не было таких картин, как «Забытый». Едва ли из всей вашей серии картин можно что-либо выбрать по вкусу государя. Я мог бы доложить его величеству…

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, — резко возразил Верещагин. — Не осудите за прямоту моих слов. С вами говорит не прапорщик, а художник, создавший всё, что вы видите на этой выставке. К государю в случае необходимости могу и я обратиться. Что касается продажи картин, тут я хозяин и распорядитель. И прежде чем расстаться с картинами, я посоветуюсь с критиком Стасовым. Кроме того, я жду на выставку Третьякова…

— Так, так… Я знал, что вы упрямец, но делать предпочтение Третьякову не советую.

Взгляды их встретились. С минуту продолжалось молчание. Офицеры, сопровождавшие Кауфмана, насторожились. Генерал пошевелил губами, что-то хотел сказать, но Верещагин опередил его:

— Моя честь ничем не запятнана. Она не боится конфликтов, а совесть моя не позволит мне пойти на компромисс ни с кем, невзирая на лица и ранги! — Глава его сузились и продолжали упорно и прямо смотреть в лицо Кауфмана. Генерал тяжело вздохнул и, не простившись с Верещагиным, шагнул к выходу.

Верещагин остался в раздумье: «Как видно, не обойдется без неприятностей. Но посмотрим еще — кто кому влепит оплеуху?!»

Поздно вечером вернулся он в номер «Северной гостиницы», где ожидала его скучающая Елизавета Кондратьевна. Она встретила его весьма неприветливо.

— Ты все время отдаешь выставке. Когда же покажешь мне Санкт-Петербург?

— Как видишь, некогда. Народу — уйма!..

— Что значит «уйма»?

— Значит, очень много. Извини, я иногда забываю, что ты не в ладах с русским языком. Так вот, дорогая, на город любуйся без меня. Я сам рассчитывал в Петербурге отдохнуть, а вместо того — чувствую — не обойдется без канители. Кауфман шипит. Его вмешательство не сулит ничего хорошего. А тебя прошу — за меня не тревожься и меня не тревожь.

Елизавета Кондратьевна укоризненно посмотрела на супруга: в ее широко открытых глазах показались слезы и медленно скатились по напудренному лицу, оставляя на щеках чуть заметный след.

— Эх, женщины! И создал же господь ваши глаза на мокром месте! Лиза, прекрати слезы. Будь достойной своего Васьки! — Он достал из кармана стихотворение студента Гаршина и, подавая ей, сказал: — Прочти вот да успокойся. И еще — почитай, что сегодня Стасов пишет в «Петербургских ведомостях» о моей выставке.

— Хвалит? — оживилась Елизавета Кондратьевна.

— Да, умно и тактично. Стасов подмечает глубокое современное направление моих работ. Вот он пишет, полюбуйся: «…быть может, еще выше силы и мастерства в картинах этого художника — то содержание, которое туда вложено и которое придает им гораздо более долговечности, чем самые талантливые и блестящие мазки кисти…» Он одобряет содержание моих картин, а отечественный башибузук Кауфман протестует… Пусть, мнение Стасова для меня превыше соображений этой особы…