Повесть о Верещагине

«Наученный или науськанный подонками здешних художников, всем старьем и всем, что есть отсталого и ретроградного, — писал Стасов Верещагину, — выступил на сцену какой-то бездарный академик Тютрюмов и в мерзкой газете «Русский мир» напечатал, что Вы писали картины не сами, а с помощью разных мюнхенских художников, так что была Ваша фирма, а не Ваша работа. Тут же он нападал на Ваше высокомерие по поводу непринятия профессорского звания, говорил, что такого примера еще не бывало… Тут вся наша литература поднялась, как один человек, в защиту Вашего таланта и честного имени, как, быть может, еще отроду не бывало. Я же, со своей стороны, выступил первый и печатно заявил, что в Ваше отсутствие я, как близкий Вам человек и получивший притом поручение иметь попечение о Ваших художественных и других делах, требую от г. Тютрюмова немедленных доказательств его клеветы, не то привлеку его к суду, а дело исследую до точности и здесь и за границей. Тютрюмов перепугался от всего этого, начал вилять, как-то извиняться, а на мой повторительный категорический вызов (печатный) наконец ответил, словно пойманный школьник, что всё это были «слухи» и фактов у него никаких, и он первый же готов отступиться от всего сказанного…»

Дальше Стасов сообщал Василию Васильевичу о том, как лучшие художники — Крамской, Якоби, Шишкин, Ге, Мясоедов и многие другие — напечатали протест против клеветы Тютрюмова. Из Мюнхена, от общества немецких художников также получен официальный протест, разоблачающий и опровергающий клевету Тютрюмова. «Восстановление Вашей художественной чести, — писал Стасов, — произошло и в России и за границей таким блестящим и великолепным образом, что навряд ли Вы захотите притягивать эту гадину, эту ничтожную вошь, Тютрюмова, в суд за клевету…»

Письма Владимира Стасова с приложением газетных вырезок успокоили Верещагина.

— Как хорошо, что у нас есть Стасов! Это же Белинский в искусстве! — восклицал Верещагин. — Лиза, ты обязательно почитай томик Белинского. Вот я читал его в эти дни и нахожу очень много общего у неистового Виссариона с моим лучшим другом. У того и другого русский широкий размах мысли: один был бунтовщик в литературе, другой — бунтовщик в искусстве. Наш Некрасов о Белинском сказал: «…Мыслью новой, стремленьем к истине суровой горячий труд его дышал». Эти слова могут быть отнесены и к Владимиру Васильевичу…

Чтение писем и газетных вырезок происходило на одном из привалов, устроенных Верещагиным в пути, в бамбуковой роще.

Его проводники после тяжелых переходов лежали в тени, утоляя жажду апельсинами.

Елизавета Кондратьевна готовила на костре обед из двух фазанов, подстреленных мужем. Она о чем-то задумалась и молча подкладывала хворост в костер.

— Голубушка, ты отчего такая невеселая? Отчего бы тебе не порадоваться торжеству стасовской правды?

— Я рада за тебя, за Стасова и вообще за искусство, — ответила Елизавета Кондратьевна. — Но я задумалась над тем, что моя роль, как твоей спутницы, слишком ничтожна. Я не собираюсь ничем мир удивить, однако что-то полезное я должна делать! Готовить куриный бульон? Для этого не обязательно путешествовать по Индии. Не начать ли мне писать дневник?..

— Что ж, попробуй, записывай все свои наблюдения. Авось пригодится для потомства. Вот и будет полезное дело.

С этого дня Елизавета Кондратьевна занялась писанием дневника. Продолжалось путешествие с постоянной сменой впечатлений. Скучать было некогда. Работа, трудности дальних переходов и переправ заполняли время. Там, где невозможно было пробраться в горы на лошадях, Василий Васильевич нанимал носильщиков. И снова — рискованные переходы по ущельям, через быстрые ручьи и реки, по скользким ледяным тропинкам, по глубоким ослепительным снегам, какие бывают только в горах Индии на высоте пятнадцати тысяч футов.