Повесть о Верещагине

— Нервы — нервами, а художник обязан всё видеть, чувствовать и знать. Я думаю о картине, где должен показать и раненых героев, и женщин — сестер милосердия, и вашего брата — доктора. Труд ваш благородный, достоин наивысшей оценки. Проковырять дыру штыком или рубануть шашкой наотмашь — дело нетрудное, дело секунды, еще легче пустить в человека пулю. А вот отремонтировать человека — куда трудней!.. — И, невзирая на возражения профессора, Верещагин надевал больничный халат и отправлялся в хирургическое отделение помогать медикам.

Однажды, незадолго перед выходом из госпиталя, Верещагина навестил английский корреспондент Форбс, находившийся при штабе русских войск.

— Из вежливости, сэр, или из любопытства пришли вы сюда? — спросил его Верещагин.

— Я военный корреспондент, господин Верещагин, и этим всё сказано. Любопытство? Да. Долг вежливости? Да. Вами интересуется английская пресса, о вас хочет знать наш читатель. Ваше здоровье? Что думаете делать после выздоровления? — Задав несколько вопросов художнику, корреспондент поспешно стал записывать в книжечку его ответы.

Потом спросил:

— Известно ли вам, что в английских и немецких газетах уже сообщалось о вашем ранении?

— Не знаю, не слышал, не читал…

— Там очень вам сочувствуют и соболезнуют. Газеты пишут, что для России потеря такого художника равнялась бы проигрышу крупного сражения…

— Ну, это вздор! Так и запишите. Когда-то нечто подобное высказал в пылу восторга художник Крамской по поводу моих туркестанских картин, сравнивая их с завоеванием Туркестанского края… Нелепо и даже кощунственно сравнивать жизнь одного человека с жизнью тысяч людей, погибающих или погибших в сражениях. То, что они героически жертвуют собой «за други своя», — это не измеримо никакой ценой! К сожалению, люди, избалованные властью и пресыщенные богатством, не понимают этого и не ценят.

— Что вы можете сказать о генерале Скобелеве? Предполагаете ли изобразить его на полотне? — осведомился Форбс.

— Характеристик генералам не даю, — ответил Верещагин. — Одно скажу — я люблю Михаила Дмитриевича за то, что он любит солдат. Боевые свои качества покажет на деле. И туркам от него не поздоровится, это можно предвидеть. Русские солдаты, выносливые и храбрые, пойдут в огонь и в воду — и своего добьются… Какие я напишу картины — увидите после войны.

— Будут ли они выставлены в Лондоне?

— Полагаю, да…

— Разрешите еще один вопрос, последний…

— Пожалуйста!..

— У вас на столике жестяная кружка и солдатская деревянная ложка. Неужели для знаменитого художника нет лучшего сервиза?

— Эти предметы я выменял у одного казака, которому отдал свой именной серебряный бокал. Они меня вполне устраивают. Особенно удобна деревянная ложка. Недаром солдаты вологодского полка так и говорят: «Без деревянной ложки солдат не вояка, где щи да каша — там и позиция наша!..»

Форбс откланялся и отправился на почтамт передавать телеграмму.

Почти три месяца Василий Васильевич пролежал в госпитале. За это время русские войска перешли Дунай, генерал Гурко со своей армией начал переход через Балканы. Развернулись бои в районе Шипки и Плевны. Русским войскам помогали болгарские добровольческие отряды ополченцев, быстро и дружно возникавшие на освобождаемой от турок болгарской земле. Когда Верещагин прибыл в соединение Скобелева, генерал верхом на белом коне объезжал построенные в две шеренги болгарские дружины, приданные в помощь русским войскам. Адъютант генерала, Сергей Верещагин, ловко сидел в седле и держался на близком расстоянии от Скобелева. Василий Васильевич, приехавший в коляске, не доезжая, свернул в переулок и зашел в пустую избу. В разбитые окна был виден весь строй болгарских дружин и слышна речь Скобелева к ополченцам.

— Болгаре, дружинники! — сдерживая коня, торжественно произнес генерал. — Вам известно, зачем русские войска вступили в Болгарию. Вы с первых дней формирования болгарского ополчения показывали себя достойными участия русского народа. В сражениях в июле и августу вы заслужили любовь и доверие ваших ратных товарищей — русских солдат. Пусть будет так в предстоящие боях. Вы сражаетесь за освобождение вашего отечества, за неприкосновенность родного очага, за честь ваших матерей, сестер, жен — словом, за всё, что на земле есть ценного, святого… — Генерал кончил свое обращение, и громкое «ура» прокатилось по селению.

— А теперь отдыхайте, молодцы!..

Пришпорив коня, Скобелев вскачь помчался к штабу дивизии. За ним едва успевал ординарец. Выждав еще несколько минут, Верещагин покинул избу и в коляске покатил к штабу Скобелева. Встреча была шумной и радостной, Офицеры окружили художника, справлялись о его здоровье.

— Чего тут спрашивать! Приехал — значит, здоров. Вина давайте, вина! — требовал генерал. — Повара позовите сюда! Режьте жирного барана. Ужин — в два счета! Выручагин с нами! Помните, Василий Васильевич, как, бывало, в Самарканде вас солдаты величали?.. Не Верещагин, а Выручагин! Здорово вы тогда выручили гарнизон! Как рана? Вполне залечена?

— Все в порядке, Михаил Дмитриевич!