Повесть одной жизни

Потом, как я уже говорил, меня командировали в Москву перенимать опыт строительства высотных зданий на свайных основаниях. Я там заболел и получил разрешение вернуться домой на лечение. Мне не терпелось встретиться с отцом, поговорить, узнать, что он о разных библейских местах думает. Я ехал к нему уже взрослым, сознательно верующим сыном, не тем мальчиком, которого мама за руку водила к обедне. Но ему был не интересен такой сын. Он не разделял моего пыла по поводу Библии, он ставил ее в один ряд с преданием, а мою полную поглощенность ею считал крайностью, наподобие былых рассуждений об аде.

— Но ведь это же первоисточник, — говорил я ему. — Ты же согласен с тем, что, сколько ни читай Белинского, объясняющего тебе Пушкина, не поймешь, что есть Пушкин, пока не почитаешь его самого!

— Читай, кто тебе запрещает, — отвечал он, — но не думай, что поймешь больше, чем отцы церкви.

Моих сожалений по поводу того, что церковь не побуждает мирян к самостоятельному изучению Библии, отец тоже не принял. «Слишком много появится разногласий», — предположил он. «Так лучше пусть будет больше невежества», — закончил я. В общем мы не поняли друг друга и остались этим недовольны.

«С такими представлениями тебе нужно идти к штундистам, — сказал отец. — Там тебе самое место, где каждый сам себе богослов».

«Конечно, — думал я, — каждый не может быть богословом, но ведь Библия — это как любовь. О любви уже все сказано, написано и спето, самый феномен ее проанализирован психологами, и тем не менее каждый хочет пережить ее сам. Каждый верит своему сердцу, верит в то, что его чувство совершенно особое, с особой судьбой. Да, о Библии тоже все написано, все разложено ортодоксами по полочкам, и богословы почти полностью препарировали текст! Но читать ее без надежды самому увидеть какую-то новую, сокровенную грань смысла, без надежды почувствовать божественное откровение — значит просто обеднять свою духовную жизнь».

— Ты вольнодумец, Ростислав, — выслушав его, сказала я с легким смешком. Это был нервный смешок, потому что на самом деле я была очень взволнована. — Все, что ты говоришь, достаточно справедливо, и… даже нравится мне, но если продолжать в этом же направлении, то знаешь до чего можно дойти!

— До чего же? — спросил он со своей неподражаемой бесхитростностью. Я задумалась. А правда, до чего? Собственно говоря, чем смелее я шевелила мозгами, тем интереснее были наши беседы, ставшие теперь необходимой частью моей духовной жизни. Но временами меня охватывал страх, появлялось желание просить его остановиться, не говорить и не думать ничего «крамольного». Но в конце концов я махнула на эти страхи рукой — может же человек иметь по отдельным вопросам веры собственное суждение!

* * *

В детстве у меня долгое время не было нормальной куклы. Я даже и не подозревала, какими красивыми могут быть обычные пластмассовые или гуттаперчевые куклы, которые сегодня стоят на прилавках магазинов. То, что я баюкала, прижимая к груди, представляло собой свернутое валиком полотенце, запеленутое подобно младенцу. Область лица этого поленообразного ребенка выделялась белой тряпочкой, на которой я же и рисовала скромные человеческие черты. Пока я не видела ничего лучшего, все было хорошо. Но однажды, в первом классе, Ада Гаевская принесла в школу свою «полковничью» куклу. И в моем сознании произошел глубокий переворот. Крошечный гипсовым носик и румяные щечки увиденного мною чуда не давали мне спать. Так вот что такое кукла! Стыдно сказать, но я стала приходить к Адиному дому, надеясь, что она выйдет гулять вместе со своей куклой и я ее снова увижу, и, может быть, Ада даже позволит к ней прикоснуться. Но мне не везло — то шел дождь, то Ада выходила на улицу без куклы.

И вот однажды бабушка Александра взяла меня с собой на рынок в центр города. Мы сначала долго ехали на трамвае, потом шли пешком по широким людным улицам, и бабушка крепко держала меня за руку, а я вертела головой по сторонам. И случилось нам проходить мимо витрины магазина детских товаров, в которой на трех бутафорских кубах, сложенных наподобие чемпионского пьедестала, в компании с коричневым медведем и металлическим самосвалом сидела большая кукла. На ней были надеты чепчик, курточка и вязаные штанишки, как на настоящем малыше. И лицо у нее было такое же красивое, голубоглазое и пухленькое, как у Адиной игрушки. Что со мной сделалось! Я задрожала и бросилась к витрине, едва ли не разбив стекло. Бабушка вовремя меня осадила и, приговаривая: «Ну, что ты, что ты!», стала потихоньку оттягивать назад. Она меня жалела и, может быть, даже понимала, но помочь никак не могла. За плечами у нее висел пустой мешок, который она мечтала наполнить картошкой и луком…