Повесть одной жизни

Мне почему-то хотелось верить, что все, существующее в церкви, установлено самим Богом. Я не умела тогда рассуждать о границах полномочий самой церкви. На эту мысль меня навел впоследствии отец Сергий. Он сказал, что Церкви Иисус оставил право самостоятельно решать что правильно, а что нет. Это казалось логичным, но до определенной степени. Не мог же Он дать ей право ревизовать, скажем, десять заповедей, думала я. Это же классика!

То, с каким трудом прокладывали себе путь иконы, также заставляло задуматься. Один Вселенский собор запрещал иконопочитание, как грех против невидимого Бога, другой утверждал его. И так семь раз! Так в каком же случае устами церкви говорил Бог?

— С начала V века начинает создаваться культ Девы Марии, — рассказывал Ростислав, — и далее нововведения следуют уже сплошной чередой. У католиков в IV веке утверждается освящение воды, в V — провозглашение святыми умерших, в VII — инквизиция против еретиков, продажа индульгенций — документов, отпускающих грех. А в XIII выходит запрещение читать Библию мирянам, в XV разрабатывается учение о посмертных мытарствах души, в XVI предание признается равноценным Библии… Продолжать? Я мог бы привести еще пунктов двадцать.

— Знаешь, — сказала я, — по-моему, проще и надежнее было бы оставить только библейский канон.

Он улыбнулся загадочно и промолчал. А потом вдруг сказал:

— Я вот, когда был в Казахстане, услышал о такой церкви, где именно так и думают.

— Вот это да! — вырвалось у меня, — молодцы, среднеазиаты!

Я даже хлопнула в ладоши от восхищения. Слово «церковь», естественно, ассоциировалось у меня только с церковью православной.

— Погоди, — остановил меня Ростислав, — это церковь протестантского толка. Не православная.

Я чуть не свалилась со стула. Последовала продолжительная пауза.

— Зачем… протестантская? — мой голос прозвучал как-то сипло. Нет, он, наверное, просто шутит!

Но Ростислав был серьезен и смотрел на меня глазами врача, спокойно наблюдающего неизбежную реакцию больного. Потом вздохнул, осторожно убрал выбившуюся прядку волос с моей щеки и поднялся.

— Я обязательно расскажу тебе об этом, Ниночка, — услышала я его негромкий, ласковый голос. — Но потом. Если ты захочешь. А пока — подумай обо всем.

Я не в силах была что-либо ответить ему и почему-то прижимала к губам свои в раз похолодевшие пальцы. Он кивнул на прощание и вышел.

* * *

Так вот откуда у него столько «новых» понятий, вот почему Ольга сетовала, что брат стал «слишком религиозным», вот почему недавно так плакала Анна Михайловна в церкви, вот почему отец Николай при всех похвалил меня за твердость в вере — в пример ему хотел поставить!

Меня душили слезы. Я прошла в свою комнату и, хоть ложиться спать было еще рано, забралась в постель. Так хотелось спрятаться под одеялом от всего мира, исчезнуть, раствориться. Сердце ныло, в голове беспорядочно роились мысли.

Как могло получиться, что после стольких бесед, так серьезно пошатнувших в моем сознании многие привычные понятия, я не сообразила, в чем здесь дело? Может, виной всему было то, что со словом «секта» связывалось что-то темное, низменное, гадкое. А к Ростиславу и к тому, что он говорил мне, все эти понятия были неприменимы. Что же мне теперь делать, что делать? Да, можно позвонить и сказать ему, что не желаю с ним больше видеться, сказать ему что-нибудь такое хлесткое и неприятное типа: «И давно ты стал агентом этой секты?» Ну, а потом? Как мне дальше жить? Просто ходить себе на службу, как раньше, ни о чем не думая? Но разве смогу я теперь целовать иконы с прежней доверчивостью, смогу ли радостно бросаться под брызги святой воды, смогу ли подавать записочку «за упокой» своих родных?

Да, дело теперь не только в Ростиславе и моем к нему отношении. Корни проблемы, ставшей передо мной, находятся гораздо глубже.

Хотя, если разобраться, что же такого еретического Ростислав говорил мне? Что поклоняться нужно только Отцу, Сыну и Духу Святому? Что ни одна из десяти заповедей не устарела? Но что же здесь низкого и отвратительного? Пожалуй, самое дерзкое из его утверждений — это то, что возмездие за свои дела человек получит в ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, день пришествия, а не тотчас же после смерти. Я и сама обращала внимание, читая Евангелие, что Христос как наивысшую награду обещает человеку «воскресить его в последний день». Не говорит «возьму душу его в рай» а именно «воскрешу в последний день». И Павел, говоря о том, что главная христианская надежда — это воскресение мертвых, замечает, что «иначе вера наша тщетна и умершие во Христе погибли» (как же погибли, если они на небесах?)

Если я с этими, да и с другими вещами, от него услышанными, внутренне согласна, то почему я так всполошилась? Почему? Да, прав был отец Сергий, когда говорил, что чем больше человек знает, тем больше для него непонятного и что он завидует малограмотной старушке, пришедшей в церковь добросовестно отбить свои земные поклоны!

Спала ли я вообще в ту ночь, не помню.

* * *