Повесть одной жизни

И вдруг мама занесла руку, чтобы ударить меня. Я услышала тончайший звон в голове, и в воздухе перед глазами закувыркались сотни крошечных черных запятых. Лоб стал мокрым. Иногда это уже бывало со мной, когда в духоте, на голодный желудок, я выстаивала долгую службу в храме. Видимо, я очень побледнела, потому что мама остановилась. Чувствуя дрожь в коленях, я присела на диван и уперлась головой в шершавый матерчатый валик диванного подлокотника.

— Ух, глаза закрыла! Сектантский вид сделала! — мама стояла передо мной, тяжело дыша. — У меня у самой сейчас давление, знаешь, какое будет!

Она бросилась в коридор, громко сбросила шлепанцы, повозилась еще минуту, и я услыхала удар захлопывающейся двери.

Моя легкая дурнота скоро прошла, но я все еще полулежала на диване с закрытыми глазами. Мне просто не хотелось вновь возвращаться в окружающую действительность, в мир, которому я в очередной раз противоречила. Меня снова нужно было перевоспитывать, как в ту пору, когда я была школьницей. И хоть я ничего не просила тогда от взрослых, кроме позволения думать, что на свете существует Бог, я мешала им жить. Теперь я сама была почти взрослой, и снова мое главное преступление состояло в том, что я думала не так, как все. И вдруг меня пронзила мысль, что это будет всегда. Я родилась в обществе, где нужно мыслить категориями большинства, причем официально принятыми категориями. Если сегодня пристойным считается быть атеистом, то тебя будут гнать за то, что ты веришь, а завтра, когда станет допустимым верить, тебя погонят за то, что ты веришь не так. При этом не важно, верят ли во что-нибудь сами гонители, но как верить тебе, решать будут только они.

В дверь позвонили.

Это пришла Инна Константиновна. Ей все уже было известно.

— Эх, Нинка-Нинка, что ж это ты? — укоризненно проговорила она.

Я молчала. Да и что я могла сказать? Такие вещи не объяснишь в двух словах, а чтобы терпеливо выслушать меня, моим близким нужно было бы «слишком серьезно» относиться к религии.

Мама плакала, рухнув на свою кровать в углу комнаты.

— Не плачьте, Нюра, — жестко произнесла вдруг Инна Константиновна. — Дайте мне адрес, скоро там этих сектантов никого не будет.

При этих словах я похолодела. Почему-то мне хотелось надеяться, что Инна Константиновна отнесется ко всему иначе. А тут… Получалось, что из-за меня могут пострадать хорошие люди.

Подняв голову, я посмотрела ей в глаза. В них были упрек, обида, печаль. Но зла в них не было. И я поняла: это она меня запугивает.

* * *

Как-то раз после богослужения в маленьком белом домике, нас с Ростиславом пригласили в гости. Это была та многодетная семья, на которую я обратила внимание при первом посещении.

Был накрыт очень хороший стол с разнообразными салатами и затейливо приготовленными горячими блюдами, многие из которых я пробовала впервые. Мясо — не мясо, рыба — не рыба…

— Это девчонки мои постарались, — не без материнской гордости произнесла хозяйка дома. Так я впервые приобщилась к вегетарианской кухне.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что одним из жизненных принципов у этих верующих является следование так называемой «реформе здоровья».

«Не знаете ли, — прочел нам из Библии отец семейства, — что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии».

Заботу о теле они видели в том, чтобы правильно питаться, не употреблять пищи, названной в Библии «нечистой», трудиться на свежем воздухе, не употреблять спиртного и табака.

Хозяин дома оказался интересным собеседником. Он обнаруживал основательную осведомленность во многих сферах знания, хотя представился просто фотографом. Потом, уже познакомившись с другими посетителями богослужений в Аптекарской балке, я убедилась, что самообразование для них — норма жизни. Любая старушка-одуванчик при необходимости могла припомнить дату воцарения христианского императора Константина или пленения папы римского генералом Бертье.

В общем мне понравились голубоглазые и подтянутые последователи «реформы здоровья». Люди, имеющие какие-либо убеждения вообще, всегда вызывали у меня уважение. А в кругу этих необычных христиан, с которыми о вере можно было говорить ночи напролет, мне было просто тепло, просто уютно. В целом я сказала бы, что это очень достойные люди, ясно представляющие себе, во что и почему они верят. На клеймящий их мракобесами мир они взирают подобно тому, как зрелость смотрит на задиристую некомпетентность юности.

Но все это, хоть и располагало к себе, не так подкупило меня, как настоящая сплоченность и взаимная любовь в их среде. Вместе переживали они горе и радость, ухаживали за своими больными, молились о своих заключенных.