Повести

Так, отец семейства, чью одежду Иосиф теперь носил, был видным функционером в партии большевиков — на многих фотографиях этот коренастый, крепко сбитый человек с круглым, как блин, лицом, представал в пылу каких–то собраний, митингов, в ореоле знамен и портретов красных вождей. На одном из снимков, явно постановочном, он произносил прочувствованную речь перед группой рабочих в заводском цеху, на другом — возглавлял осененную целым лесом флагов и транспарантов колонну митингующих горожан. Тем более человеческими, простыми на фоне этого официоза смотрелись любительские снимки с дачи, на которых глава семейства, одетый не в застегнутый на все пуговицы френч, а в простую полотняную рубаху, широко улыбаясь, позировал с огромным, только что сорванным с грядки арбузом в руках или мирно удил рыбу в пруду. Человек это, судя по всему, был волевой и даже властный, но, как явствовало из семейных фотографий, вполне добродушный, в кругу домашних совершенно менявшийся.

Выгодно оттеняла хозяина квартиры его жена — ухоженная, чуть полноватая женщина с мягким грушевидным носом и большой бородавкой на шее. Именно оттеняла, ибо и на шумном застолье, и в автомобильной прогулке по улицам в легком открытом ландо предпочитала держаться в тени мужа, всегда позади него, всюду улыбаясь одной и той же уступчивой улыбкой — улыбкой простой, добросердечной и, в общем–то, недалекой женщины. Это самоумаление, впрочем, нисколько не мешало ей нарочито следить за своей красотой — на большинстве фотографий она щеголяла в изысканных платьях, с модной прической, пальцы и уши ее украшали крупные кольца и серьги. К украшениям она, вероятно, питала особую страсть — в ящиках комода лежали целые россыпи сверкающей фальшивыми камнями бижутерии, среди которой попадались вещи и из настоящего золота и серебра.

Скорее в отца, чем в мать, пошла молодая хозяйка квартиры. Как и отец, на большинстве фотографий она играла какую–нибудь общественную роль, каждой из которых заметно гордилась, теряя сходство с той скромной и улыбчивой девушкой, какой она была на семейных снимках. На одном из таких «официальных» фото она представала старшеклассницей в темной, плотно облегающей ее худенькое тело униформе и с большими белыми бантами в волосах, уверенно выводящей математическую формулу на доске, на другой — бравой спортсменкой в коротких шортиках и рубашке с витой буквой «D», эмблемой какого–то спортивного общества на груди, в окружении таких же атлетичных подруг, на третьем — студенткой с университетским значком на лацкане темного жакета, с обозначившимися под ним холмиками грудей, держащей экзамен перед строгим сухопарым преподавателем. Эта серьезность, подтянутость портила бы ее, если бы не одухотворенная красота девушки, которой не умаляла даже официальная обстановка.

Присутствие этой девушки в квартире — пусть только на фотографиях и в сохранившихся от нее вещах — смутно волновало Иосифа, заставляло его таять, ворочаться по ночам. Полтора года войны не прошли для него даром. Ему не давало покоя, что он спит на ее кровати, укрывается ее одеялом, что еще месяц–другой назад на этой самой подушке сладко посапывала она сама. Вид ее чулок и вовсе привел его в исступление: Иосиф разглядывал их в каком–то тумане и особенно долго не мог оторваться от плотных, простроченных шелковой ниткой подвязок, источавших, как ему казалось, слабый запах нагого девичьего тела.

В последний раз девушка у него была два года тому назад, в Констанце. Это была семнадцатилетняя слушательница медицинских курсов по имени Илинка, с которой он познакомился на студенческой попойке в летнем кафе на бульваре Михая Витязу. После нескольких свиданий Илинка, наконец, позволила узнать себя поближе, и в один из теплых майских вечеров отправилась вместе с ним в недорогую гостиницу на окраине, туда, где вечно дымит своей высоченной кирпичной трубой безымянная фабрика. Она почему–то не дала себя раздеть, а сама, сидя на кровати, стягивала с себя чулки, делая это с той же аккуратностью, с которой медсестры, должно быть, ассистируют в больницах врачам. У нее были красивые голубые жилки на руках и шее, и, когда более тесное знакомство, наконец, состоялось и они лежали в затхлой, пропахшей нафталином тишине комнаты, Иосиф изучал эту систему голубых рек, по которой блуждал пальцем как по некой географической карте, спускаясь в расселины, минуя возвышенности и долины, забредая в места подчас неведомые, каких и вовсе не бывает на свете. Припоминая сданный накануне экзамен, Илинка говорила на латыни названия разных частей своего тела, а он, целуя ей грудь и живот, допытывался о названиях некоторых, особенно заинтересовавших его мест.