Повести

Иосиф был слишком уставшим, чтобы по–настоящему удивиться их появлению, но, едва немцы отделились от дома с колоннами, что–то подобралось и сосредоточилось в нем, как бывало на передовой, когда в перекрестье его прицела показывался человеческий силуэт. Они были как бы вестникам из другого мира — мира, с которым он уже успел внутренне попрощаться, первыми живыми людьми, которых он видел за последние две недели, и, наблюдая за тем, как солдат и офицер передвигаются по улице, как прячутся за очередным укрытием и переговариваются друг с другом, Иосиф испытал инстинктивное желание прокричать им что–нибудь, замахать руками, каким–то другим способом напомнить о себе. И все же не это заставило его сердце биться так часто. Он еще не знал, кто они, куда и зачем направляются. Можно было лишь заключить, что это не дезертиры, решившие пересечь линию фронта и сдаться в плен, а высланный немцами дозор или группа корректировки артиллерийского огня. Но как бы все ни обстояло в действительности, уже в то мгновение, когда две серые фигуры вынырнули из–за дома с колоннами, Иосиф почувствовал, что их появление может повлиять на его судьбу, изменить ее в тот самый момент, когда он уже считал ее решенной. Как только же стало ясно, что немцы вот–вот поравняются с его балконом, это чувство достигло в Иосифе предельной полноты. Все еще не шевелясь, он с волнением наблюдал, как солдат и офицер перебежали от мотоциклетки к дереву, а оттуда — к чахлому палисаднику. Над домом просвистел еще один снаряд, и соседний квартал сотрясло новым разрывом.

Затуманенная потрясениями и бессонницей, голова Иосифа снова заработала ясно и четко. То, что не было возможно, вернись он к немецким позициям своими ногами — такое возвращение выглядело бы явкой дезертира, две недели невесть где пропадавшего, становилось возможным теперь, когда у него вдруг появлялись свидетели. Тех нескольких фраз, что он знал по–немецки, было вполне достаточно, чтобы окликнуть их и попросить о помощи. Не прошло бы и нескольких минут, как они поднялись бы сюда и собственными глазами убедились в том, что он пропадал все это время не по своей вине. Даже если им не удастся сдвинуть плиту своими силами, они приведут кого–нибудь из лагеря и через час, самое большее через два он окажется на свободе. «Карлы» так и не доберутся до него, все останется позади, и уже совсем скоро он будет с усмешкой рассказывать о своем пленении однополчанам, щедро одаряемый куревом и дружескими подзатыльниками. Иосиф в красках представил, как снова будет жить, пусть и под огнем, пусть и в окопах, и сердце еще громче застучало у него в груди, как сердце осужденного, чей смертный приговор вот–вот заменят на более мягкое наказание.

Тем временем немцы, выждав минуту за палисадником, со всех ног припустили к замершему под балконом Иосифа трамваю. Они были уже настолько близко, что он мог расслышать, как стучат по асфальту подкованные подошвы их сапог, как оба они прерывисто дышат на бегу, как побрякивают на поясе у солдата начиненные свинцом подсумки. За трамваем они остановились, переводя дух. Офицер достал из нагрудного кармана платок и, приподняв фуражку, вытирал выступивший на лбу пот, солдат, согнувшись, тяжело дышал и простуженно шмыгал носом, утирая его рукавом шинели. Теперь Иосиф мог в подробностях рассмотреть их лица, издали показавшиеся ему такими похожими. Солдату на вид было лет восемнадцать, не больше. У него было курносое, веснушчатое лицо и детские, простодушные глазки, которыми он беспрерывно хлопал, слушая указания офицера. Совсем мальчишка. У командира — высокого, подтянутого лейтенанта лет сорока, с алой лентой Железного креста на груди — лицо было жестким, неудобным, под стать немецкому офицеру: прямой, костистый нос, тонкие губы, резко выступающие скулы и подбородок. Так же жестко, отрывочно, он обращался к рядовому, смотря при этом куда–то в сторону, словно говорил с кем–то другим.

Трамвай, по–видимому, был конечной целью их пути: расположившись за ним, офицер взял в руки бинокль и начал что–то внимательно высматривать на русской стороне. Немного погодя он вынул из кармана компас и стал сверяться с ним, вновь припадая к окулярам бинокля. Еще через минуту он что–то быстро задиктовал солдату, и тот, поспешно выудив из висевшего у него на поясе планшета блокнот и карандаш, принялся бегло за ним записывать. Сомнений не оставалось: это был высланный немцами дозор, и по–настоящему близко подходить к русским позициям в их планы, по–видимому, не входило.