Повести

«Может, не надо? — мелькнула у Ивана мысль. — Малы еще, не поймут… Не поймут? Возможно. Но тогда просто пусть запомнят». Он, Иван, запомнил? А понять правильно — он позднее понял, когда уж не было в живых его отца. А то кто знает, когда еще выпадет время и место побыть с сыновьями. Не принято ведь на Руси во младенчестве тютькаться с ними. Вот когда подрастут, тогда вроде бы и можно разговаривать как с ровней. Но зато подросшие сами не желают быть откровенными со стариками.

— Значит так, — начал Иван, — жил-был мужик, и было у него три сына. А жены не было, стало быть, померла… Пошел однажды мужик с сыновьями весной по каким-то своим хозяйским делам. На пути речка попалась. Неглубокая, но быстрая и широкая. Разулся отец и решил сыновей по очереди через нее перенести…

— Через полой, да? — перебил Ивана меньшой.

Серега дернул его, шепнул:

— Через речку, дурной!

— Взял первого, несет. Донес до середины, спрашивает: «А вот когда я стариком стану, будешь меня на руках носить?» Сын поглядел вниз: вода текучая, холодная; плавать не умеет. «Буду, тятенька!» Мужик взял да и кинул его в реку…

— Нашто? — в голос спросили изумленные сыновья.

— А вот слушайте дальше, — усмехнулся отец. — Взял мужик второго. Донес до середины и то же самое спрашивает. Второй сын то же, что и первый, отвечает. И этого кинул в реку мужик… Очередь за третьим. Точь-в-точь так же все было, но ответил третий по-своему. «Нет, — говорит, — тятенька, не стану я тебя на руках носить. У меня у самого дети будут!» И донес его отец до другого берега. Запомнили? Ну, вот и ладно, а тут и обед готов!

Отца своего, Сергея Досова, помнит Иван хорошо. В памяти отчетливо сохранилась широченная, надвое расчесанная сивая борода да кумачовая рубаха, которую бессменно носил отец. А вот какие глаза у старика, Иван не помнит. То ли тому, что густющие брови нависали над ними, то ли некогда было всматриваться парнишке. Ну, не помнит, хоть убей его!

Помнится Ивану осеннее утро. Отец мастерит из яблоневого сучка трубку, каленым прутком выжигает нутро, возле печи топчется; мать посмеивается, корит его за что-то. И вроде бы робеет отец, шепелявит что-то беззубым ртом. Зубов у него точно нет. Это Иван знает, сам руку совал в рот, проверяя, не врет ли часом.

— А чего же это у тебя, тятя, зубов нет? — выпытывает сынишка. — У меня вон какие, свинец на грузила кусаю!

— Рано мне их выбивать принялись, вот и нету, — шамкает отец, причмокивая губами, пытаясь раскурить трубку. — И-их, и кто только не бил меня за мою жизнь! И каждый в зубы норовил, побольнее, значит, чтобы.

Знает Ванюшка: примется сейчас отец старину вспоминать. Смешной он делается в эту пору. То слова какие-то непонятные кричит, словно бы командует, то петь примется, да так тоскливо, что даже сам плачет. Чудно Ванюшке. По словам отца выходит, чуть не всю Россию исколесил он, на острове Сахалине бывал, подкову, говорит, мог разогнуть, а сейчас тихий какой-то, да и кашель его донимает.

Ванюшку к рыбалке стал отец приваживать лет с семи: то заставит живцов для жерлиц наловить, то червей в обрыве накопать. Брал с собой вентеря и крылены ставить, обучал плавать с сеткой. Маленькую иглу для вязки сетей сделал, специально для сына.

А сам говаривал ему, когда дивились соседи его уловам:

— Разве столько здесь можно брать? Ватагу надо сбивать да неводом, чтобы, значит, сообща, артелью. Да разве наших подобьешь на это? Может, ты, сынок, до этого доживешь, а я — нет… Наших, мурзихинских, надо до костей перелицевать, тогда, может, станут артельными, а так — нет, каждый себе норовит.

Мало-помалу познавал Иван рыбацкие приметы, учился глядеть на воду, узнавать по ряби, где отмель, где пучина. Узнавал тайные повадки рыбы, излюбленные места, где жирует, куда на зиму прячется.

Однажды по первому льду шли они с отцом блеснить. Лед был тонкий и черный. Смотрит Ванюшка под ноги, прислушивается, как потрескивает лед. На льду церковь опрокинутая белеет, дом их видно, зияющий оскол обрыва. Трусит Ванюшка, на отца косится. А тот посмеивается, сноп обмолоченный развязывает; Ванюшке велит и сам привязывает к коленям и локтям соломенные пучки.

— С этим не провалишься, — учит мальца. — Ложись и ползи.

Мурзихинские мужики кивают одобрительно:

— Башка Серега Досов!

А отец сулит:

— Это что, погодите, вот еще покажу!

Смастерил отец салазки, наподобие детских, себе и Ванюшке. Бери в руки по острой, с гвоздем на конце дубовой палке, садись в салазки — отец говорил, их на Амуре чунками зовут — и пошел отталкиваться. Раза в два быстрее, чем пешком, да и лед любой выдерживает. А потом на этих же чунках обратно рыбу везти сподручно.

— А в артель если бы, — убеждал отец мужиков, — да невод бы огоревать, я бы вас еще не тому научил. Мы бы и зимой стали рыбы сколь хочешь брать! Артель — это сила, мужики.

Нет, не зря, видно, мытарился Сергей Досов по свету, прозвище Мытаря не зря носил. Нужда заставит на выдумку пойти.

Разговоры об артели дошли до урядника и почему-то ему не понравились. Он велел Досову прибыть в уезд, а когда рыбак пришел, урядник внушительно и коротко сказал: