Повести

— Это-то? — Костюха подмигнул и захихикал. — Это я сам придумал… Известь это негашеная. Кто его знает, покумекал я, задохлась или нет рыба-то? А тут наверняка будет, высыплю мешочек, а сам у другой лунки стоять буду, с сачком, значит… Она как ошпаренная полезет. А я тут! Цап-царап, и в мешок! Вот как я придумал! — похвастался он и спросил: — Ведь здорово? Озолотиться можно, и себе хватит, и людям продам, еще спасибо скажут, верно ведь? А главное, шито-крыто, задохлась, и все тут.

— Ты, ты! — хрипло сказал Иван. — Ты что же, сукин сын, собрался делать-то? А? Да ведь тебя за это убить мало, гниду!

Костюха резво отпрыгнул, перехватил пешню наперевес и злобно ощерился:

— Но-но, не балуй больно-то! «Убить мало»… А сам зачем пришел? Видали мы таких. Тебе можно, а другим нельзя? Ишь ты какой ласковый! Стой, нейди! — завизжал Костюха и замахнулся. — Ударю, мотряй, пешней!

Иван остановился и неожиданно для самого себя усмехнулся, подумав: «А чем, действительно, я лучше его? Я хотел поживиться и Костюха тоже. Да, но я хотел взять немного, а он истребит все озеро. А какая разница? И я хищник, и этот тоже».

— Ты вот что, Константин, — медленно заговорил Иван, — неладное затеял… Рыбу губить я не дам! Понял? Я всю твою чертову известь сейчас раскидаю! — Он не сдержался и закричал от злости на себя, на этого маленького, невзрачного человека, с равнодушием хищника собиравшегося загубить рыбу. Продолжая кричать что-то бессвязно, стал кидать комки извести в снег, в сугробы на берегу, а Костюха, не выпуская пешню, стоял и морщился, словно от зубной боли.

— Вот так, — сказал Иван и кинул последний комок, — лучше уходи отсюда! А то я тебя как бог черепаху. — Помолчав, усмехнулся: — А то лучше, если лунку до воды пробьешь, хоть польза будет.

— Сам вали! — зло сказал Костюха, дернув санки за веревку. — А я погляжу, покараулю, может, ты сам хочешь браконьерством заняться.

— Гляди, черт с тобой! — спокойно сказал Иван исходил за своей пешней.

Костюха сощурился:

— Так, значитца, Иван Сергеич! Радетель рыбий… Вон как выходит? Себе можно, а другие не люди? Вот ужо я расскажу в сельсовете! — пригрозил он и ухмыльнулся. — Я расскажу, пусть все знают, какой ты есть!

— Не вякай под руку! — прерывисто дыша, сказал Иван, продолжая долбить лунку. — Говори где хочешь… Меня поймут, а вот тебя кто поймет? Да я сам первый пойду в сельсовет и заявлю на себя. Пусть ругают, но уж и тебе не поздоровится!

— Известное дело, — Костюха глумливо захихикал, — такому, как ты, веры больше.

— Какому такому?! — выпрямился, чувствуя, как в глотке рыбиной бьется что-то живое и колючее. — Не трогай меня, понял! Я жизни не жалел на фронте, гад ты ползучий! Пошел отсюда! — гаркнул Иван и покачнулся, чувствуя, что еще минута, и он упадет, а падать ему нельзя, никак нельзя: упасть — значит унизиться перед Костюхой. Он вынул пешню, оперся на нее и, чувствуя, как белеет лицо, сказал:

— Уходи отсюда, Пряснов! Я не ручаюсь за себя, понял!

Позднее, когда Костюха, ругаясь вполголоса и поминутно оглядываясь, ушел, Иван с трудом доделал прорубь, вычерпал из нее колотые, зеленоватые куски льда и, присев на снег, долго смотрел, как заполняется темноватой водой метровой глубины воронка. Сквозь толщу воды видны были темные спины щурят, тускло отсвечивая, взвертывалась крупная плотва. Рыбы становилось все больше и больше, она лезла в узкую прорубь, шевеля жабрами и судорожно разевая рты. Вода в проруби шевелилась, морщилась; щуренок килограмма на полтора, прикинул Иван, ошалело высунул глазастую морду, хватанул воздуху и забил по воде хвостом, норовя унырнуть обратно.

«Еще одну надо», — решил Иван и принялся снова долбить лед, чувствуя, как мало-помалу тает в душе холодный комок злости, тревоги и недовольства собой. Кончив, он закурил. Руки дрожали, когда свертывал самокрутку, просыпался табак, и даже искру не выбил из кремня с первого раза. Усмехнулся, представив, как будут говорить об этом случае в сельсовете. А ведь могут и не поверить, подумают: все равно ведь, наверное, поживился рыбой. Ну и пусть, пусть! Он-то знает, как все было. Главное, самому себе не врать. И он посмотрел на зеленоватую воду проруби. Вода шевелилась и вздрагивала. «Раз шевелится, жить будет!» — вспомнил он слова, слышанные им в госпитале от врача, вспомнил и засмеялся, проговорив с облегчением:

— Будет, будет жить!

В село Иван поднимался Церковным взвозом, который, казалось, упирался прямо в ледяную чистоту зелено-голубого едкого неба. Начинало темнеть. Надкушенная луна выкатилась из-за далекого правого берега, а возле нее неярко замерцала звездочка. С верховьев наползала на Каму ночь. Не просохшая от пота рубашка студила Ивану спину, стали мерзнуть руки в мокрых, обледенелых варежках. Иван зашагал быстрее, почти въявь ощутив, как ему сейчас будет хорошо в теплой избе: он заберется на печь, позовет с собой сыновей, Андрейку и начнет им рассказывать про войну.