Повести

В эти дни разрываются мимолетные союзы и образуются незаметные трещины, которым суждено сказаться через много лет. Но в эти же дни понимают люди, что никогда не расстанутся. И сейчас Лобачев взглядом, несколько посторонним, оценивающим, взвешивающим, смотрел на ее милое, повзрослевшее лицо: резче обозначились ноздри и рот, лоб точно осветился, — во всем этом он узнавал отпечаток той связи, которая скрепила их воедино.

Она прочла письмо и подняла на него глаза, — они целиком принадлежали ему, она была перед ним совершенно беззащитна, доверчиво не сознавая этого.

«Так ли я люблю, как Миндлов любил свою Лию?» — вдруг подумал он со страхом; и она тоже испуганно и беспомощно спросила, протягивая ему письмо:

— Что же это, Гриня? А если бы — ты или я… Нет, не смерть страшна, а вот разлука…

Лобачев оглянулся: плакаты, скамьи, карты — все чисто, сурово, строго, мило; и она в шинели стоит перед ним, ждет, чтоб он ободрил, поддержал ее. Он захотел обнять ее. Она сразу обрадовалась, засмеялась, но увернулась от его объятий.

— Ах я дура! — воскликнула она. — Ведь мне торопить тебя велено. Слышишь?

На дворе настойчиво звонко стучали барабаны.

— Идем, идем. А то на парад опоздаем. Застегни пуговицу. — И, оглядев его заботливым взглядом, она поправила складку на его шинели. — Вот теперь совсем ладный, — сказала она. «Поцеловать бы его». Но знала, что если поцелует, то он ответит, и она опять его поцелует.

— Идем! Идем! — она быстро побежала вниз по лестнице.

Лобачев пошел за ней следом. Он еще раз перечитал бы это письмо. Но хлопнула дверь, он уже вышел во двор.

Небо, как спина рябой курицы, в бело-серебряных и серых перьях, и редко где, как в оконце, проглянет глубокая осенняя голубизна. И такая же серая, в ослепительном серебре тихо застывающих луж, смерзшаяся, уже неживая земля, тополя опали, у ног их лежат багряно-желтые вороха листвы.

— Смирно-о! — радуясь звонкости и четкости своего голоса, закричал начстрой.

Лобачев оглядел ровную, словно по ниточке вытянутую линию строя: одинаковые шинели, островерхие шлемы, на правом фланге — багрянец и золотые кисти знамени. Вспомнил Лобачев первое строевое занятие, — жаль, что не пришлось Арефьеву увидеть дело своих рук… И Лобачев нашел глазами Николая Ивановича Смирнова. Вот он, чуть скосив свои бойкие глаза на Лобачева, похудевший, помолодевший, подтянутый, отличный от других особенно тщательной франтовато-воинственной выправкой, стоит посередине шеренги, рядом со своим отделением, отделенный командир — один из лучших строевиков курсов.

— Здравствуйте, товарищи! — глядя в его лукавые, понимающие глаза, раздельно, по слогам прокричал Лобачев и увидел, как улыбка дрожит на губах Николая Ивановича.

— Здравствуйте! — так же по слогам ответила шеренга, и стены курсов отбросили гулкое эхо…

Звонко командовал военспец, и под его команду построились в колонну по отделениям. Шагом, гудящим по морозной земле прошли в ворота. Марш вперед! Как это Миндлов написал в письме. Да, марш продолжается.

Тиха и пустынна эта окраинная улица. Но там, в конце ее, где она у старой златоверхой церкви переходит в оживленный главный проспект, там движутся черные толпы, там плещут красные знамена, и осенний воздух прозрачно доносит со всех концов города разноголосый звон оркестров и песен.

Пропустив мимо себя отделения, Лобачев быстро обогнал их и пошел рядом с военспецом.

— Почему отделения… неодинаковой величины? — спрашивает он, стараясь говорить, не сбивая ровного шага.

— Как же, товарищ начальник… ведь с курсов выбыло двенадцать человек… Было сто… Осталось восемьдесят восемь.

Все ближе грохот оркестров и гомон толпы. Через несколько минут курсы вольются в демонстрацию. Коваль, запевала, чисто и высоко, как бы выражая чистоту воздуха и высоту неба, запел.

И бодрые слова песни, ее смелый напев словно окрасили еще ярче мысли Лобачева.

Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой…

Да, трое ушли по болезни. Один — Дудырев — отпущен самим командующим. И, точно сквозь задымленное стекло, Лобачев представил себе остальных потерянных. Сизов — завтрашний кулак. Золотушный Михалев в франтовских галифе… Ненавистный Дегтярев, с лицом, смерзшимся, как ледяная глыба. Да, и Громов еще. Где-то он сейчас. Может, стоит на московском тротуаре, вокруг него дамочки, бывшие люди, и он смотрит, злобясь, как мимо идут полк за полком, завод за заводом.

Все ближе главный проспект. Лобачев оглядывается, видит большого Шалавина. Над головой его трепещет знамя, переливается в блеске букв. Встретился с его взглядом Лобачев: торжествен и серьезен старик, а сзади него в такт колышутся рослые молодцы первого отделения, а там дальше — шлемы и шлемы, лица… дорогие лица.

Гулко ухает в мелких мещанских домишках, в купецких особняках и кирпичных амбарах эхо тяжелого шага.