Повести

— Самовара не нужно ли вам, Андрей Васильевич? — спросила она, входя за ним в комнату, вздохнула и села на стул подле двери.

Сережа Суриков… высокий и стройный, чуть-чуть сутулый, темно-русые, золотом отливающие волосы, а лицо… как будто бы самое обыкновенное лицо молодого красноармейца, красивого деревенского парня, но изнутри этого лица точно зажжен какой-то огонь, делающий прекрасной каждую черточку. Толстый нос, голубые глаза, мягкий улыбчивый рот, золотистые волосы на щеках, на верхней губе и на подбородке…

Спокойный, неразговорчивый, как будто таящий что-то, приходит он после целого дня работы в Чека. Неторопливы его движения, его умные, немногие слова, а мать следит нежно-заботливым взглядом за каждым движением своего Сережи, слушает каждое его слово и избыток своей любви дарит Стальмахову, совсем не избалованному любовью.

А ведь не так давно была у Стальмахова женщина, которая его любила. Расставаясь с ним, подарила она на память ему вазочку. На ней нарисованы были тонким старинным рисунком чьи-то любовные мечты… Крутозобые голуби развевали облачно-лазурные крылья над голубками… Рассыпаны были голые пухлые амуры. А посредине, на облаке, сидели пастух и пастушка: он играл на лютне и, наверно, хорошо играл, потому что нежно-задумчивая улыбка бродила на ее лице. Беленький ягненок ел цветы из букета, который она держала на коленях. Горлышко вазочки было сделано в форме чашечки цветка, и по голубому рассыпаны были там звезды, золотые и серебряные, а некоторые были из пестрых стекол и искрились маленькими огоньками. Неловкими руками взял он вазочку.

— Вот, даже и поставить мне некуда эту баночку, — сказал он с усмешкой.

Обвел глазами комнату и поставил вазочку на верхнюю полку этажерки.

И каждое утро, проснувшись, он сразу видел вазочку и вспоминал эту женщину, так и оставшуюся чужой и по мыслям, и по манерам, и по одежде, красивую и непонятно почему-то полюбившую его, — она даже плакала, когда вместе с театром уезжала из города: она была артистка. А вскоре он тоже уехал на продработу в деревню. И когда после долгого отсутствия вошел в свою комнату и стал искать глазами вазочку, увидал он, что стоит она на столе, что часть горлышка у нее отбита и что покрыта она чернильными пятнами. Это сделал Сережа Суриков, конечно не подозревавший, чем была для Стальмахова эта вазочка. Ни слова не сказав Сереже, Стальмахов вылил из нее чернила и поставил ее так, чтобы потемневшая, грязная, с тонкой трещиной, искажающей нежную улыбку пастушки, она не бросалась бы в глаза.

И с тех пор, когда ему что-либо дарили на память — фотографию или безделушку, вспоминал о вазочке и неохотно брал памятки. Даже письма, которые он получал от товарищей, терялись в той беспокойной, наполненной постоянными разъездами жизни, которую он вел. Но дружба с Сережей, долгие ночные часы, наполненные разговорами, это непрестанное горение, чистое и светлое…

И сразу проснулась ненависть. Гады! Этого кудрявого мальчика, такого умного, совестливого и безмерно преданного коммунистическому делу, живьем зарыли в землю; сожрали, как свиньи, кулачье, звери…

И, вспомнив, о чем просил его Горных, Стальмахов сразу вскочил с постели, на которую было прилег. Он отыщет Климина и передаст ему слова Горных. Он будет просить уком, чтобы ему дали отряд, и пойдет громить бандитов. А пока — во что бы то ни стало отыскать Климина! С этой мыслью он вышел из квартиры.

В дверях укома Климин лицом к лицу столкнулся со Стальмаховым и сразу поразился возбуждению и злости, которые играли на лице Стальмахова.

— Что с тобой? — спросил Климин, здороваясь.

Стальмахов рассказал о своей встрече с Горных и передал все его опасения. Они тихо шли по улице, которая казалась особенно мирной: дети и собаки… куры копошатся в подворотнях.

— Откровенно скажу, Стальмахов, не знаю я, чего от меня хочет Горных, — раздраженно сказал Климин. — Все предварительные, от меня зависящие меры приняты, наряд комроты усилен… А держать комроту под ружьем несколько дней у меня нет оснований. Караулов дал знать батальону, чтобы были настороже… А ведь у Горных фактов никаких нет, и то, о чем ты говоришь, — это тоже догадки, предчувствия… Но я не могу из-за нервозности одного чекиста останавливать важнейшую хозяйственную работу, от которой зависит посевная кампания. А положение у нас такое, что каждую минуту нужно ценить и использовать. С Зиманом работать — мучение, его никак не раскачаешь. А тут еще Горных со своими опасениями и подозрениями… Вообще тошно мне сегодня, Стальмахов… Послал я чекиста одного в степи с важным поручением, а его бандиты убили, и вот не могу простить себе: зачем послал? Не годился он для такой работы: слишком уж нервный, да и молодой очень.

— Я знаю его. Он мой товарищ был. На одной квартире жили. У него ведь мать осталась, — голос Стальмахова звучал все глуше и глуше.

Прошло несколько тихих секунд.

— Слушай, Климин… Я буду проситься в укоме против бандитов. Ту сволочь, которая убила его… Я с нее шкуру сдеру!..

Климин опустил голову на руки.