Повести

— Вот. Три года с фронта на фронт. Чуть где плохо, давай Смирнова Николая. Вали на него. Добрая лошадка, вывезет!

— Ваши заслуги останутся при вас! Именно потому партия и посылает вас учиться, что рассчитывает вас сделать еще более полезным. Отправляйтесь в здание бывшей гимназии к начкурсов товарищу Арефьеву.

Смирнов с изумлением смотрит на Розова.

— Это какой же Арефьев? Губвоенком?

Смирнов прошел по кабинету.

— Так. Царскому офицеру в подчинение. Оч-чень хорошо. Мало что всю солдатчину перед ним тянулся и опять?

— Товарищ Смирнов, Арефьев теперь не царский офицер, а коммунист, ваш товарищ. Вам у него есть чему поучиться. Через шесть месяцев вы опять пойдете на работу. А сейчас берите документы и отправляйтесь.

По пути в гимназию купил Смирнов газету.

Вошел на широкий двор курсов. Один стол пуст, за другим — Миндлов.

— Вот учиться к вам прислали, товарищ Миндлов… — медово-ехидным голосом сказал он. — Где прикажете поместиться?

Миндлов поднял на него отсутствующий, затуманенный взгляд, его мысли поглощены разработкой программы, учебного плана…

— А… здравствуйте, Николай Иванович! Вы, значит, первый? Пока подождите здесь, на дворе. К вечеру комнаты вымоют, и вы поставите себе койку.

— Гм… На траве? Так что же, можно и на траве.

И Смирнов сел на бревна, на самый солнцепек, как бы поджаривая свою ярость.

Засаленный и мятый бродяжка неопределенных лет, из тех, что слоняются по вокзалам, донес зеленый сундучок Кононова до ворот курсов.

Кононов приподнял левой рукой сундучок, поморщился; правый, пустой рукав, заткнут за пояс.

На зеленом дворе курсов сновали тусклые, защитного цвета френчи и травянистые гимнастерки. У Кононова болезненно-темное, длинное лицо, на желтых щеках темные точки, точно металл на всю жизнь въелся в кожу. Тих и неприметен Кононов в своей серой шинели и в кепи английского образца, на котором едва заметна маленькая звездочка, проржавевшая, бурая. Миндлов обратил внимание на то, что этот сутулый человек как-то неуклюже, неловко показывает свои документы, но не поднял на него глаз. Отметив Кононова, Миндлов снова погрузился в разработку программы. Через минуту он почувствовал, что этот сутулый не уходит, и вдруг услышал глуховатый голос:

— Значит, не признаешь?

Миндлов поднял глаза.

— Ты!.. — воскликнул он, вскакивая и опрокидывая стул. — Ты!.. Откуда? Ну и перевернуло тебя!

— А все же признал, — ответил Кононов.

Улыбаясь, Миндлов протянул ему руку. Кононов снова как-то неловко протянул свою, левую, и Миндлов понял, почему так неловко Кононов показывал свои бумаги, — правый рукав его был пуст.

— Ах, Кононов, Кононов… — с нежной жалостью сказал Миндлов.

Миндлов жалел его, а Кононов посмеивался, пошучивал, как бы давая понять, что на этот тон жалости переходить не намерен. При всех тех разрушениях, которые на облике его оставила война, он был прежний, каким его помнил Миндлов, и, несмотря на то, что потерял руку, он возмужал и определился.

В Петербурге встретиться им пришлось только один раз. Но им обоим очень запомнился этот вечер, перешедший в прохладную белую ночь, когда они вместе выступали в железнодорожном депо. Миндлова прислали из городского комитета партии, а Кононов случился здесь же, потому что работал на соседнем заводе. Они вдвоем здорово «расклевали» меньшевиков, как тогда выразился один из железнодорожников, и провели на митинге большевистскую резолюцию. Митинг кончился поздно, трамвай уже не работал, и они пешком возвращались через весь город. Они шли мимо многоэтажных кварталов, молчаливых и загадочных; ни души не было на улицах. А потом вдруг услышали пение; звук доносился как будто из-под земли, и они даже свернули в сторону, чтобы пройти мимо этих открытых окон подвального этажа.

С улицы казалось, что там, в подвале, темно, но там, как всегда в белые ночи, наверное, господствовал белесый, бессильный, рассеянный свет. По голосам было слышно, что собралась там молодежь, и пели они новые, революционные песни. Миндлов сказал тогда, что молчащие, точно что-то затаившие кварталы города как будто бы высказали вдруг этими песнями свою заветную мысль… и Кононов согласился с Миндловым. Тогда они с полуслова понимали друг друга и о чем только не переговорили в ту ночь! Ленин незадолго перед тем вернулся в Россию, и слова его сразу осветили всю огромную страну.

Кононову хотелось поговорить сейчас с Миндловым о том незабываемом времени. Но Миндлов торопливо склонился над своими бумагами, и Кононов отошел прочь.