Повести

Долго ругались они, и жарко было от крови, прихлынувшей к лицам. С этого разговора началось, и каждая следующая встреча все дальше разводила их друг от друга.

А вот Андрею Медовому, кроме как с собой, спорить ни с кем не нужно Он стал большевиком семнадцати лет, вскоре после февральской революции, еще в период меньшевистско-эсеровского засилья. Он был тогда помощником машиниста на железной дороге, и накануне Октябрьского восстания ревком поручил ему сформировать бронепоезд «За власть Советов». Андрей с помощью рабочих депо выполнил приказ, и бронепоезд его сделал свое дело в Октябрьском восстании. В боях гражданской войны бронепоезд «За власть Советов» знали по всей армии. Сам командующий ценил Медового. Совсем недавно побывал командующий на бронепоезде, и в первомайском приказе по округу еще в этом году отметил он бронепоезд похвальным словом. Потому когда стали формироваться курсы и командующий отозвал Медового с работы и послал на курсы, это было для него неожиданно. Медовой самостоятельно работал над своим образованием и уверен был в своих силах. И он был удивлен и обижен. Но что ж? По примеру Смирнова и Коваля подать рапорт и просить, чтобы его экзаменовали? Нет, это претило всей его скромной натуре.

Вчера, проходя по широкому коридору курсов, он увидел на одной из дверей надпись: «Библиотека». Оттуда доносились голоса. Равнодушно пройти мимо этой двери он, конечно, не мог и вошел в библиотеку. Стопки книг высились на стульях и на подоконниках, новые книги, только полученные со склада Центропечати. Лобачев и Косихин освобождали один из шкафов от старых книг и устанавливали там новые. Медовой взял одну из книг, лежавшую сверху. Это была книга Р. Гильфердинга «Финансовый капитал». Медовой еще не читал эту книгу, но о ней упоминал В. И. Ленин в своей работе «Империализм, как высшая стадия капитализма». Медовой открыл книгу, начал читать, и в продолжение часа читал он в странной позе, поставив одну ногу на стул и положив на нее раскрытую книгу. Лобачев и Косихин несколько раз с удивлением взглядывали на него. Потом Лобачев сказал:

— Ты бы сел, Андрюша. Такую книгу на одной ноге не прочтешь.

Андрей поднял на него свои черные, помутневшие от напряжения глаза.

— Да, — ответил он протяжно. — Ты верно сказал. Такое дело, стоя на одной ноге, не одолеть. Я беру ее. И вообще — точка. — Он захлопнул книгу, лицо его выражало стремительную решимость. И он ушел, унося с собой книгу.

— Это он о чем? — недоуменно спросил Косихин.

— Да все о том же, — ответил Лобачев, — браться ли всерьез за учебу? Этот вопрос не он один у нас решает…

Арефьевский порядок день ото дня все туже стягивал курсы. Одни сознанием и волей вводили себя в военную муштру, другие, старые солдаты, с удовольствием входили в полузабытый ритм военной жизни — так отставной, заслышав стук барабана, невольно ровняет шаг и развертывает плечи. Своя воля отдавалась начальнику, и в короткие минуты отдыха так безмятежно-приятно было сбегать к баку с жестяным чайником, вместе с товарищами, обжигаясь, пить мутный кофейный напиток и жить в размеренных пространствах казармы, где кровати стоят по четыре головами друг к другу, где по стенам висят чертежи разобранных бомб, винтовок, а в красном уголке, под знаменем, портреты вождей. Но некоторым одиночкам этот порядок казался утерей завоеваний революции, утерей той солдатской свободы, которая в семнадцатом году привела их к большевикам. Воинский порядок напоминал им о казарменном мордобое и о стонущих солдатских песнях в алых и пепельных зорях зимы шестнадцатого года. От этих-то людей исходил какой-то неопределенный ропот, который то замолкал, то опять разгорался, как многодневный лесной пожар, так и продолжавший в эти ясные, солнечные дни пылать где-то в далеких, непройденных пущах хребта.

— Слышь, Лобачев, Смирнов да Дегтярев да еще ребята рапорт подали, верно? Стало быть, с курсов будут увольнять?

Этот вопрос задал Савка Туринских, сосед Лобачева по общежитию, и, спросив, повернулся к Лобачеву и смотрел на него своим темным, как бы углубленным от легкого косоглазия взглядом. Разговор происходил перед сном, с соседних коек слышен был храп. Лобачев, снимая сапог, вспомнил сегодняшний разговор с Арефьевым о рапортах. Арефьев наложил на рапорты резолюцию отказа и передал их командующему. Савка, сосед по койке, оказался земляком. Он работал на асбестовом руднике неподалеку от завода, воспитавшего Лобачева. После года пребывания в партии Савку, который во время войны был в кавалерии, назначили комиссаром конзапаса. Он за недолгое время в буквальном смысле слова поставил на ноги конский состав. Ну, а людей в его учреждении было раз в десять меньше, чем коней…

— Да ты что, собрался бежать с курсов?