Повести

Машина курсов работает на полном ходу, и перебои ее теперь стали редки. Последний перебой случился на прошлой неделе: чуть не плача пришел Косихин в кабинет к Миндлову и заявил, что отказывается от группы… Сладу нет со Смирновым и Ковалем: не хотят учиться, нарочно плетут невесть что. Нет серьезного отношения к занятиям.

— Я их вышибу с курсов… Надоела мне эта волынка! — крикнул Миндлов и хотел идти к Арефьеву, но Лобачев, молча слушавший разговор, сказал:

— Стой-ка, Миндлов! Поменяй нас с Сергеем. Моя-то группа мне не под силу, а Сергей там будет в самый раз. А мне дай его группу. Я зубы им обломаю.

Так и сделал Миндлов. Целую неделю с обмененными руководителями работали группы. А на прошлой неделе прислали новых руководителей — Гришина и Ляховского. Их на работе Миндлов не видел.

И сегодня он еще раз обойдет все группы.

Миндлов напился горячего морковного кофе, доел со вчера на сегодня взятый паек черного хлеба и, сутулый, в поношенном френче без верхней пуговицы (за что Арефьев уже не раз грозил ему гауптвахтой), щуря воспаленные глаза на солнце, высоко взбежавшее над миром, пошел через пустой двор в здание курсов.

В первом по коридору классе занимается Косихин. И как только Миндлов открыл дверь, он по оживленным лицам, по блеску глаз, по непринужденным позам почувствовал сразу такой быстрый и веселый ритм работы, что ему самому стало весело.

Рыжая голова Косихина пламенеет на солнце, звонко спрашивает он, и разом ему откликается несколько голосов. Потом Косихин, встряхивая волосами, начинает объяснять завтрашнее задание по политической экономии. Он это называл разрыхлять почву для лекции. Видно было, что он сам восхищен предметом. В его изложении все выглядело просто и ясно, но эта простота и ясность завоеваны были долгой работой, тем, что сам он знал гораздо больше того, что пересказывал слушателям.

В этой группе собраны были самые развитые и охочие к учебе курсанты: здесь и Кононов, и Васильев, и Гладких.

Миндлов перешел в класс, где занималась группа Лобачева. Когда Миндлов открыл дверь, Коваль стоял, опершись на парту, прервал свою бойкую речь и беспокойно и лукаво скосил на Миндлова золотистый ясный глаз.

— Продолжай, продолжай… — сказал Лобачев, кивая Миндлову: «Вот послушай, послушай его».

— Капитал… капитал… Норма, кохвициент, — говорил Коваль. — Само слово обозначает, що воно таке.

— А ну, что? — с интересом спрашивает Лобачев.

— Капит-ал, — продолжал Коваль, подперев бока, — щоб вин собравсь, треба гроши копить… — О що — капит-ал. Понятно?

В голосе его явственно проступили монотонные учительские интонации, — Коваль передразнивал лектора, читающего на курсах политическую экономию, — и по всем лицам пробежали улыбки, смешки… Миндлов глянул на Лобачева, который сидел на окне, как бы безучастно поглядывая на двор, но под маской его неподвижного лица, конечно, тоже дрожал с трудом подавляемый смех. Но он продолжал долго и терпеливо слушать болтовню Коваля и молчать. Вот Коваль истощил весь запас своих уверток. Речь его становилась все несвязней. И Миндлов одобрительно улыбнулся, поняв тактику Лобачева. Даже те из курсантов, которые с сочувственным интересом слушали Коваля, теперь стали зевать. Все чаще посматривали они на Лобачева с нетерпением, с досадой, явно желая, чтоб он прервал болтуна. Но только дождавшись такого момента, когда недовольство Ковалем дошло до высшей точки, Лобачев тихо и серьезно произнес: — Очень, товарищи, получается складно и хорошо. Вот так Коваль! Открыл легкий способ изучения наук!

Изумление и внимание появляются на лицах. Все поворачиваются к Лобачеву.

Однако Коваль чувствует в похвале что-то неладное и смущенно улыбается.

— Вот, к примеру, человек болен чахоткой, — продолжает Лобачев. — Откуда произошла чахотка? Есть такая наука медицина. Можно бы изучить ее и узнать, откуда чахотка и как ее лечить. Но у Коваля более простой способ. Человек застудился, начинает чихать, вот и получается «чихотка», — выходит, человек заболел от простуды. Верно, Коваль?

В аудитории начался смех, и Коваль смеялся вместе со всеми. Но, вдруг заметив, что смеются-то над ним, он смутился и, видимо, хотел что-то объяснить, уже открыл рот, но остерегся и только развел руками. Тут смех стал еще громче.

— Чего ж ты не смеешься, Коваль? — спросил Лобачев. — Ведь ты пошутить хотел? Ну и пошутил и насмешил всех. А самому тебе что-то не смешно. Почему не смешно? А потому, что все видят, что шутка твоя скрывает невежество и лень ума.

— Афанасий Петрович из практики говорит, — сказал Смирнов и с ехидным недоброжелательством покосился на Миндлова, — а не из книги. Что книги! Я тебе целую библиотеку сочиню.

— На уроки русского языка не ходите, Николай Иванович… — отвечает Лобачев, — так что ничего сочинить не сумеете!

Подобрались в этой группе боевые комиссары, бойкий и расторопный народ, люди, выкованные в гражданской войне, выученные борьбой со спецовскими изменами, и с кулацкими мятежами, и с ядом анархической пропаганды. Все это прошли они, все одолели сами.