Повести

— Видите, — задумчиво говорил Арефьев, хлопая ладонью по книге, — я даже нарочно «Капитал» вытащил. У меня тут, — он показал на нос, — осталось ощущение меньшевизма. «Экспроприаторов экспроприируют» — вот тут бы ему, как товарищ Ленин сказал, перевести с латыни на русский и подвести слушателей к учению Ленина о советском государстве как конкретном воплощении диктатуры пролетариата. А он отмолчался, этот ваш лектор, потому что меньшевик. Вот я его слов не могу вспомнить, как это он точно сказал…

Арефьев задумался, точно что-то припоминая, и поймал на себе любопытный взгляд Лобачева.

— Вы, Лобачев, не можете знать того времени, когда мы с меньшевиками находились еще в одной социал-демократической партии. Если бы человек партийно неграмотный, зашел в то время на наши диспуты со стороны, показалось бы, что спорят сумасшедшие люди. Похоже было, что спорили о порядке слов. Слова были те же. А вот как их поставить? Но за каждым словом — два пути! Бывший меньшевик — это, знаете… Лояльный?.. — Он словно взвешивал это слово и с сомнением качал головой. — И вот что я хочу сказать… На Миндлова я особенно не надеюсь — он болен. — Арефьев нахмурился. — Приглядываться надо сейчас, товарищ Лобачев, никому не верить на слово. Прислушиваться к политическим оттенкам взглядов, не забывать решений последнего съезда партии.

Он говорил тихо, но Лобачев запоминал каждое его слово, и когда Арефьев кончил и вопросительно поглядел на него, Лобачев опять кивнул головой.

— Ладно, товарищ Арефьев. Ладно… — скупо сказал он, но в голосе его слышны были готовность и согласие.

Арефьев кивнул головой. Лобачев повернулся, ушел.

Арефьеву тоже можно вернуться домой. Но утром поссорился со своей Наташей. Поймав себя на том, что сейчас нарочито задерживается в кабинете, он усмехнулся над собой и вышел во двор.

Будучи губвоенкомом, Арефьев получал паек ответственного работника. Хотя по теперешней своей должности он сохранял право на этот паек, но, к негодованию и недоумению Наташи, он отказался этим правом пользоваться. И он тщетно убеждал ее, говорил о засухе, о настроениях курсантов, — она ничего не понимала, не хотела понимать.

После утренней ссоры, когда оба они, спокойные и сдержанные люди, по нескольку раз повторяли каждый свое, словно говорили на разных языках, Арефьев чувствовал такое отчуждение, что правильнее всего было прийти сейчас домой и сказать: «Что тебе здесь надо? Зачем ты со мной? Уйди!»

Но знал он, что, если даже и сказать эти слова, все равно ни к чему они не приведут. Раз уже было так: он эти слова сказал, и они разошлись, но сила многолетней и привычной любви свела их. И снова жили они, неразрывно связанные любовью и изо дня в день ведущие борьбу, жестокую и изнурительную.

Так стали они жить после революции. Раньше Арефьеву даже в голову не приходило, хорошо ли, что его Наталья совсем не интересуется политикой, — тем делом, которому он отдавал свою жизнь. Наташа — это был спокойный отдых.

Но когда кончилась гражданская война, после шести лет разлуки, изредка прерываемой неделями свиданий, он опять поселился с Наташей, и его вдруг поразило ее обывательское брюзжание и наивно-хищнический, потребительский подход к его высокой должности, как к выгодному и хлебному месту.

Так началась эта борьба, в которой он пока твердо держал свою позицию, но ни в какой мере позициями противника не овладел…

Он улыбнулся этому сравнению и нерешительно замедлил шаги, подойдя к маленькому домику, в котором раньше жил директор гимназии и который он занимал сейчас как начальник курсов. На листву сирени падал мягкий свет лампы, прикрытый абажуром. Значит, жена дома. Но Арефьеву, растревоженному своими мыслями, которые нельзя высказать вслух жене, так как эти мысли не будут ею поняты и станут источником новой ссоры, не хочется быть вдвоем с ней. И он обрадовался, услышав из темноты голос Миндлова.

— Миндлов, пойдемте ко мне, чаем напою, — сказал Арефьев.

И вот в сопровождении Миндлова, он перешагнул через порог своей комнаты.

— Гоша…

Она, светлоглазая, широкая и рослая, неуловимо чем-то похожая на него, чуть поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в щеку.

— Иосиф Эмильевич? Добрый вечер! Ах, как вы скверно выглядите!

У нее певучий северорусский говор и полная белая рука, обвитая браслетом.

— Ну, имеете вести от Лии Борисовны?

— Да… то есть нет, но… — смутился Миндлов.

Смутился он потому, что сегодня в полдень, вернувшись в свою комнату, увидел на столе самодельный конверт. Адрес написан широкими и круглыми буквами, и защемило сердце: письмо от Лии. Но курсы живут своей суетливой и напряженной жизнью, а письмо…

Целый день, не распечатывая, но и не забывая, носил он в своем боковом кармане этот маленький нагретый его телом самодельный конверт, чтобы прочесть его вечером, оставшись наедине с письмом.

— Ничего… поправляется…

— Поправится, Иосиф Эмильевич… Солнце и море — это такие врачи. Знаете, у меня была тетя…