Повести

Слушая односложные ответы Миндлова и опять певучую речь жены, тот дамский разговор, который Наталья Васильевна могла вести без малейшего усилия, Арефьев разглядывал свою комнату. Как будто бы все как обычно, но комната казалась другой, — так одна морщинка изменяет выражение лица человека… Да, и это — коврик над кроватью, пестренький коврик, повешенный женой. Наталья Васильевна выучена: порядок в комнате мужа ненарушим, это его, непонятный, военный, книжный, мужской порядок. Но все же этот коврик над его кроватью — как знамя над завоеванным городом.

«Здравствуй, мой милый Ося!

Ну вот, я уже получила твое письмо и пишу по другому адресу. У меня все по-старому, живу в той же светлой комнате, в которой тебе писала первое письмо. Погода очень хорошая, и по утрам за окнами пальмы шелестят своими вырезанными листьями. Я на них все время смотрю, потому что мне нельзя выходить. И как я обрадовалась, что ты сюда приедешь! Всю болезнь куда-то унесло. Вот хорошо нам будет вдвоем! Ты здесь очень отдохнешь и поправишься. Да и мне будет лучше. Я чувствую себя очень скучно, потому что я одна. Остальные товарищи очень хорошие, но я их боюсь, потому что они хотя ласковые, но умные.

Опять некоторые смеются, что я завиваю волосы, имею внешность барышни. Очень мне хочется, чтобы ты приехал, потому что ты хорошо объясняешь для меня, я тебя не боюсь, а других боюсь и потому не понимаю, что они говорят. Здесь среди девушек-прислуг есть славные, я с ними всегда провожу время.

Вот и писать нечего. Когда хотела писать, думала, не хватит трех листов почтовой бумаги, так было к тебе много, а сейчас смотрю и написала мало, и писать нечего, а в сердце так же много, точно ничего не написала. До скорого свидания, милый мой, любимый…

Лия Соркина».

Миндлов прочел раз, прочел другой и, что-то бормоча, ласково улыбнулся. Вначале не важен был смысл слов, важны были самые не совсем грамотные, но такие знакомые обороты, запах ее простых, дешевых духов. Потом вдруг осязаемо ощутил движение ее души — доброту, застенчивость, скромность. Это ощущение было настолько явственно, что он, вздрогнув, огляделся, словно возле себя услышал ее дыхание. Нет, он один… Свежий вечерний воздух овевал его горячий, потный лоб.

Когда Лобачев вошел в кабинет Миндлова, он застал уже там всех руководителей групп, которые, обмениваясь впечатлениями дня, заполняли журнал курсов. Потом Лобачев опять остался один и стал составлять приказ по учебной части на завтра. Это была обязанность Миндлова. Но Миндлов с каждым днем, сам не замечая этого, все больше перекладывал работу на крепкие плечи Лобачева.

Они не уговаривались об этом. Безотчетно, при виде пустующего кабинета, Лобачев сам садился в кресло Миндлова и начинал отдавать распоряжения. Он видел, что Миндлов болен; почему он не уходит с курсов, Лобачев не понимал. Но и не спрашивал. И когда замечал, что у Миндлова не хватает сил, он, не задумываясь, как-то само собой подставлял свое плечо и принимал на себя работу Миндлова.

День кончился. Лобачев со вздохом встал. С наслаждением, до хруста, потянулся и вдруг застыл, увидя себя в сумеречном, темнеющем зеркале, оставшемся здесь с незапамятных времен и как-то совсем незамечаемом в сутолоке работы. «Здорово все-таки сдал», — подумал он, медленно подходя к зеркалу и разглядывая себя. Заострился подбородок, обтянулись скулы, под глазами легли тонкие, словно иглой проведенные, морщинки, но глаза стали светлей, тверже, крепче стал рот. «Ничего парень, ничего», — подумал он о себе и вдруг покраснел, воровато оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушал его. Разом, одним прыжком, вымахнул он в окно на двор. Собака, мирно спавшая под окном, кинулась из-под его ног, унося в дальний угол двора долгий, испуганный визг. Возбужденный, словно выпивший вина, подтянув кушак, Лобачев вышел за ворота.