Повести

На секунду глаза их встретились. Все эти дни они точно из двух неведомых краев по гигантским кривым приближались друг к другу и вот прикоснулись, и казалось, что дальше пойдут они одним путем. Но нет, стали действовать какие-то им самим непонятные силы — и развели их. И сейчас они чувствовали оба, как с каждой секундой отдаляются они друг от друга. Все дальше и дальше… Вот еще можно протянуть руку и пожать руку друга и сказать ему прощальное слово, но еще секунда, — и уже ничего не скажешь; через секунду можно крикнуть — и еще через секунду не услышишь крика.

Не прощаясь, ушел Лобачев, и последнее, что он видел, — ее плечи и кудрявую темную голову, склонившуюся в ладони.

Лобачев шел по пыльной дороге, шел на запад, закрытый низкой тучей, и только над самой землей острые крыши чернели, выделяясь на багряном пояске заката.

Только сейчас начал он понимать, что произошло. Да, она осталась одна, голова ее опущена, плечи склонились… Жалко ее.

Но ведь никак ей не поможешь. Это лицо с закрытыми глазами и чуть покривившимся ртом, — нет, это чужое лицо…

Так вот оно то, о чем недавно говорил Шалавин, что мужчина узнается по женщине… Что же тут непонятного? И, конечно, если б Варя могла быть женой, коммунисткой, товарищем… Но это невозможно: чтоб ее выбрать, он должен перестать быть самим собой, стать чепухой-человеком, как говорил Шалавин.

Он вздрогнул, вспомнив о сегодняшнем поцелуе, и непроизвольно прибавил шагу. Домой, скорее домой, на курсы!

Заказ багряно-призывный, как голос фанфар, протянулся узкой полоской над крышами. И туда пролегла тяжелая, вязкая дорога. «Ничего, я пройду эту дорогу. Я уже шагал по ней». И Лобачев в такт своим быстрым шагам запел… Он шел и громко пел: «С помещиком, банкиром на битву мы идем». Немудрящая и ясная боевая песня. Когда Лобачев еще был политруком, он словами этой песни учил молодых красноармейцев — моложе его на один год — распознавать врагов. И сейчас этой песней он старался заглушить ощущение большой потери — той, которую он даже не хотел называть по имени, хотя у нее было свое короткое, милое имя.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Чувствовал Кононов: убывает его сила, и так уже подточенная тяжелым ранением. Мало пищи получало ослабевшее тело. Во время послеобеденного перерыва он не заснул, — долго сидел на своей койке, раздумывая, щуря глаза… Потом выдвинул из-под кровати зеленый сундучок, раскрыл его и оттуда сверху вынул кожаную куртку. Развернул ее… На правом рукаве повыше локтя нашел маленькую, прожженную выстрелом дырочку и поник головой, задумался… Эта рана унесла его руку…

«А иначе никак не обойтись».

Вздохнул полною грудью, и когда вышел во двор, на лице его была по-обычному спокойная улыбка.

Во дворе увидел он Громова. Тот бесцельно сидел на бревнах. Давно уже мечталось Кононову поговорить с Громовым. Кононов, конечно, догадывался, отчего молчит и злобится человек, — хотелось с ним по душам поговорить, может поспорить, но вывести его на прямую дорогу.

— Эй, кузнец, — окликнул Кононов, — чего пригорюнился?

— Откуда ты знаешь, что я кузнец? — мрачно спросил Громов, однако поднялся с бревна.

— Видна птица по полету… Идем на толчок!

— Чего я там не видал?

— Чего?.. Купцов.

— Черт их… бей!

— Погоди кстить, еще они нам с тобой пригодятся; вот видишь барахло, — хлеба наменяем.

— Так. Повоевали, стало быть, до победного конца, а теперь — опять до купца!

— Да ты, выходит, поэт. Чуть открыл рот — и сразу стих вылетел! Чего ж, барахло наживем, а без хлеба подохнем. Так идем, что ль, тебе пай тоже дам!

— Идем… Идем… Авось спекулянтское сословие пожалобится на тебя, калеку!

Так, перебрасываясь шутками, иногда и жесткими, шли они к толкучке.

А когда вступили на шумный толчок, Кононов сказал:

— Погоди, кузнец, ты постановления Десятого съезда знаешь?

— Это ты к чему? — спросил настороженно Громов. — Знаю. Ну?

— Там касаемо тебя есть, помнишь?

— Касаемо меня?

— Об анархо-синдикалистском уклоне. Вспомнил?

— Да ты что ко мне привязался? — заворчал растревоженный Громов.

— Стоп! Не помнишь — спорить не будем. Придем домой, чайку попьем и разберемся.

— Да иди ты к шуту! Очень нужно, разбирались уже!

— Как хочешь, Захар, — голос Кононова неожиданно смягчился, — твое дело, но только хочу я тебе как товарищу помочь. Имей в виду: тебя от разговора со мной не убудет. Но это плохо, что ты с закрытыми глазами идешь и дороги не видишь… А вот и хлебный амбар, — сказал он совсем другим, весело-усмешливым голосом.

Оба жадно вдохнули теплый хлебный дух, которым веяло из маленького, свежесбитого ларька. Кругом пестро звенела, гудела толкучка: как кликуша, исходила она в жадном торговом выкрике.

— Торгуешь, тетка? — спросил Кононов, тронув рукой теплые, прикрытые полотенцем хлебы.

— Чего же, голубчик, торгую! Мое дело вдовье, напекла шанежек, оладьев, калачиков, вынесла, — ну, смотришь, и вы, по солдатскому делу, подойдете.

— Ишь как прочно обосновалась, — мрачно усмехнулся Громов. — Не боишься, что… того?