Повести

— Есть у нас на курсах один дядька — Гладких, — продолжал Кононов, и Лобачев обрадованно кивнул головой: он точно ожидал, что речь пойдет о Гладких. — Приглядываюсь я: крепкий, нужный человек. Я анкету его смотрел: партизан-таежник, герой. Не кулак, но, по всей вероятности, из крепких, хозяйственных сибиряков. А сговориться с ним я не в силах, — почему-то смотрит волком. Он вовсю занят учебой, и партийную активность свою… он, как бы сказать, свернул. Вот, Гриша, тебе бы до его партийной души добраться.

— Да о чем поговорить-то? — недоуменно спросил Лобачев. — Ведь ты сам только что сказал, что человек он крепкий, надежный.

— Еще раз тебе скажу: сговориться я с ним не могу, — тихо сказал Кононов, и огорчение слышно было в его голосе. — Вот с тобой или с Гришей Васильевым и даже с таким бродягой, как Афонька Коваль, мне ухищряться не нужно. Могу прямо говорить. Уж на что Захар Громов — явно человек от партийного пути отбивается, а все-таки, я еще надеюсь, будет у нас прямой разговор. А вот Миндлов… почему я тебя о нем спросил? Или этот самый Иван Карпович Гладких; о чем его ни спросишь, он: «да», «нет», — и руку к козырьку. Что я ему, фельдфебель, что ли? Мне такой разговор с коммунистом сейчас не годится. Мне нужен прямой, откровенный разговор с каждым партийным товарищем. Кто его знает, Ивана Карповича этого? Со мной он откровенно не говорит, а может, Дегтярев тропку в его таежную душу нашел.

— Ну, что ты? — решительно возразил Лобачев. — Я тебе выразить не могу, но твердо знаю, что люди это разные.

— Твердо? — переспросил Кононов. — Нет, пока еще не твердо. А нужно, чтобы по правде твердо знал.

Как-то особенно приятно и гордо было Лобачеву слушать Кононова: он точно все время слышал свои же мысли, но очищенные и ясные. Он чувствовал, что рука Кононова, как горячая повязка, продолжает крепко держать его выше локтя, и еще ждал его слов и заранее немного боялся их: строгость и требовательность нарастали на лице Кононова.

— Ты, Лобачев, ухо востро держи. Ты газеты читай и, как что не понял, иди ко мне, спрашивай. Сейчас во как думать надо! И если не мы нашу партию, — и Кононов, отпустив Лобачева, обвел рукой все вокруг: красное здание, гуляющих по двору курсантов, — если не мы нашу партию беречь будем, то кто же, Гриша?

Он точно еще что-то хотел сказать. Лобачев со стыдом ожидал, что речь пойдет о халатном его отношении к работе все последнее время, когда в его жизни появилась Варя, но Кононов ничего не сказал, тихонько потрепал Лобачева по плечу, усмехнулся. По усмешке этой Лобачев почувствовал, что Кононов несомненно догадывается о причинах его халатности. Но Кононов уже ушел.

Лобачев остался стоять посередине двора, в раздумье и взволнованный. Он чувствовал себя накрепко связанным с Кононовым, и это порождало и гордость и чувство ответственности и обостряло ощущение вины. Ему было стыдно: дело дошло до того, что Кононов прямо призвал его подтянуться. Да, со времени знакомства с Варей он точно забыл о том, что на курсах так трудно, серьезно, тревожно…

А что, если взять Варю за руку, привести сюда… И он усмехнулся.

— Не ко двору нам такая невеста, — вдруг сказал он себе не то насмешливо, не то грустно.

Весь следующий день он с утра до вечера занят был курсами… И все же вечером опять пошел к Варе. Шел, превозмогая себя; так шар, с силой пущенный в цель, ударившись о препятствие и перескочив его, с ослабленной скоростью, но все же катится туда, куда пущен.

Она не ждала его. Увидев, протянула ему руку. Лицо ее пылало, глаза искрились.

— Тебе книгу нашла… которую спрашивал… — говорила она, проводив его в свою беспорядочную комнату.

— Спасибо… Мне эта книга нужна… — говорил он, идя за ней.

Как будто бедны были их слова, но под ними глубоко-глубоко, как рокот вешней воды под снегом, было скрыто их стремление друг к другу.

И как это произошло? Она сидела в кресле, он подошел к ней, взял ее руку и поцеловал ее в губы. Со вздохом она ответила ему. Он держал ее лицо в своих руках, глядел на нее, — она с закрытыми глазами ждала.

И то ли потому, что непривычно ему было сверху глядеть на это лицо, но точно впервые он видел его: эти капризно надломленные брови, эта немного вправо сведенная нижняя губа, этот тоненький нос и особенная белизна побледневшего лица — все это прекрасное, но чужое.

И вдруг ему вспомнился… нет, не самый разговор с Кононовым, а то настроение строгости, собранности, которое этот разговор сопровождало.

Отнял руки от ее лица Лобачев, отошел к окну.

Она открыла глаза, точно просыпаясь, огляделась вокруг.

— Ну… Нашла книгу? — спросил он хрипло.

— На! — И она протянула книгу.