Повести

— Летом «мессера» подожгли. Прыгнул на парашюте и прямо к этим зверям. Теперь уже седьмой месяц по лагерям скитаюсь. Иди сюда, — позвал он, — садись рядом.

Люди молча потянулись за Долаберидзе и уселись на пол, плотно притиснувшись друг к другу. Глядя на их рваные, но все же теплые солдатские ватники, Долаберидзе только теперь почувствовал пронизывающий холод. К тому же сырая, промерзшая стена, к которой он-прислонился спиной, обожгла тело, И, словно поняв его мысли, один из пленных поднялся, прошел к противоположной стене, поднял с пола какие-то лохмотья и протянул их новичку.

— На, оденься. В гимнастерке сдохнешь от холода.

— Спасибо!

Долаберидзе развернул лохмотья и увидел старую, рваную телогрейку. Он быстро набросил ее на плечи и с благодарностью посмотрел на того, кто дал ему, быть может, последнюю и такую нужную вещь. Это был тощий, среднего роста человек с вытянутым лицом и ноздреватым носом. Голова его была подстрижена наголо, а под красивыми, грустными глазами бугрились скулы.

— Большое спасибо. Век не забуду. Теперь потеплее будет, — сказал Долаберидзе. — Эх, еще бы сапоги обменять, — мечтательно выдохнул он, оглядывая своих новых товарищей. — Унты гады на допросе стащили. А эти, что на мне, малы, жмут. Ходить невозможно.

— Саша! У тебя ботинки большие, — обратился Хахалейшвили к тощему невысокому человеку в серой фуфайке.

— Да, да. Я дам, — живо отозвался тот и начал быстро расшнуровывать веревки.

Что это были за ботинки! На одном наполовину оторванная подметка перехвачена бечевкой, На другом вовсе не было каблука. Но, натянув их на ноги, Долаберидзе вздохнул свободно. Ботинки пришлись впору.

— Хороши! — объявил он. — А у вас как?

— И мне ничего. Только уж без второй пары портянок.

По воцарившемуся молчанию Долаберидзе понял, что пленные ждут от него дальнейших рассказов.

— А я, друзья, решил, что меня уже на расстрел повели, — начал вспоминать он. — Не думал сегодня утром, что до вечера доживу.

— Зачем же им на тебя пулю тратить. Все равно здесь в лагере сдохнем, — с какой-то обреченностью сказал Саша и тут же сухо, с надрывом закашлялся.

— Вы что же, смирились? — испуганно спросил Долаберидзе, обводя взглядом товарищей. — Нужно бежать. Обязательно бежать. Уж лучше пулю в спину, чем вот так, заживо...

— А ты, кацо, не шибко, торопись. Присмотрись пока, — посоветовал один из пленных, не вступавший до этого в разговор и внимательно наблюдавший за новичком. — Хахалейшвили, а ты его хорошо знаешь? — и он кивнул на Долаберидзе.

— Ты что, Николай? Конечно, знаю. Вместе школу кончали. Свой человек, — горячо заговорил Хахалейшвили.

Все вопросительно смотрели на Николая.

— Если свой, кто за то, чтобы принять в компанию? — спросил Николай у остальных.

Люди молча подняли руки. Поднял руку и Николай. По его тону и по тому, как он держался, Долаберидзе понял, что это признанный вожак.

— О побеге больше ни слова. Иногда у стен бывают уши. Все это не так просто. Поживешь, сам увидишь, — покровительственно пояснил он.

Долаберидзе разглядел его высокий, крутой лоб, посеребренные сединой виски, тонкие сжатые губы, в которых чувствовалась решимость. По его обветренным загоревшим щекам, по облупившемуся от мороза носу, а также по белым, редко видевшим солнце ушам и шее Долаберидзе интуитивно почувствовал в нем летчика.

— Вы летчик? — спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.

— Нет, танкист, — ответил Николай. — Здесь почти все танкисты.

— Только Саша инженер, сапер, — пояснил Хахалейшвили.

— Из солнечной Алма-Аты наш Саша, — добавил Николай.

И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.

И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном лице. Да и голос у него был бархатный, нежный. И хриплый, с присвистом сухой кашель вызывал особое сочувствие окружающих.

В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.

— Сергей, сегодня твоя очередь! — обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.

Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.

— А у вас даже банки нет? — тихим голосом сказал Саша.

Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.

— Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, — позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.

За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:

— Где сейчас проходит линия фронта?

— Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.

— Далековато топать, — сказал один из пленных.

— Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.

— Вы бежать собрались? — обрадовался Долаберидзе. — Возьмите меня с собой.

— Погоди, друг, до побега еще далеко, — прошептал Николай.

— Поживешь — увидишь, — пояснил Саша и опять закашлялся.

Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот