Повести

— Вместе так вместе. В тесноте — не в обиде. Вдвоем даже веселее будет, — глухо проговорил он на чистейшем русском и, словно спохватившись, добавил: — Александр Потемкин. Если угодно, просто Алекс. Им так сподручнее, — кивнул он на унтер-офицера, пожимая Дубровскому руку. — А вас как?

— Леонид!

Рудольф Монцарт не понимал русскую речь и пытался по тону разговора определить, какое впечатление произвел на Алекса его новый постоялец. Но когда Алекс предложил Дубровскому табурет, а сам присел на край кровати, немец успокоился и, видимо решив, что двое русских сами разберутся между собой, шагнул к выходу.

— Я скоро вернусь. Я проведу вас в казино, — сказал он Дубровскому с порога.

— Господин Монцарт, вы дежурный по команде, — вмешался Алекс. — Прикажите солдатам, чтобы принесли постельные принадлежности и кровать. Ее можно поставить вот здесь, — он показал на пустующую часть стены, расположенную против окна, — немного отодвинем шкаф — и кровать хорошо уместится.

Только теперь Дубровский обратил внимание на старый, обшарпанный шкаф, одиноко прижавшийся к широкой, почти пятиметровой стене. Кроме этого шкафа, табуретки, письменного стола и застеленной кровати, на которой сидел Алекс, в комнате ничего больше не было, хотя размеры ее позволяли разместить здесь еще много различной мебели. Эта пустота придавала помещению нежилой вид.

Когда за Рудольфом Монцартом плотно закрылась дверь, Дубровский спросил:

— Вы здесь живете недавно?

— В этом мире все относительно. Мне кажется, что прошла уже вечность с тех пор, как наша команда обосновалась в Кадиевке. А если быть точным, то еще и полутора месяцев нет...

Дубровский промолчал, обдумывая, с чего бы начать разговор.

Не снимая сапог, Александр Потемкин развалился на кровати и, упреждая вопрос, спросил:

— Из каких мест пожаловали?

— Сейчас из Алчевска... А вообще-то я белорус... Родился в Мозыре.

— В плен попали или сами пришли?

— Как вам сказать... Поначалу, конечно, в плену побывал. А потом понял идеи национал-социализма, решил честно жить новому порядку. А вы?

— Я-то? Я на курсах переводчиков был. Попал в окружение, потом в плен. А с голодухи... — Он умолк на мгновение и вдруг неожиданно спросил: — Голодать приходилось?

— И это было, — тихо, раздумчиво сказал Дубровский. Ему показалось, что Алекс осуждающе отнесся к его словам. «Быть может, это честный советский человек? Может, он случайно оказался на службе у немцев? Надо присмотреться к нему прощупать поосновательнее. И тогда... Как было бы хорошо! «Один в поле не воин», — вспомнил он старую русскую поговорку. — Было бы прекрасно, ведь он же русский».

Маленькая надежда затеплилась в сознании.

— Не приспособлен я к скотской жизни, — перебил его мысли Потемкин. — Раскинул мозгами. И согласился служить у них. Даром, что ли, немецким владею?

— Теперь не сожалеете?

— А чего сожалеть? Ихняя верх взяла. А вы как считаете?!

— Кто его знает, как дальше сложится. Поживем — увидим. Однако, потерявши голову, по волосам не плачут. Обратного пути у нас с вами нет.

— И то правда, — глухо отозвался Алекс.

— Скажите, а что представляет собой ваш шеф?

— Дылда? — многозначительно произнес Алекс. — Это, насколько я понял, отныне и ваш шеф.

— Да-да! Конечно. Только почему дылда?

— За длинный рост солдаты его так прозвали. Ну и к подчиненным это перекинулось. Между собой мы его тоже так зовем...

За окном послышался громкий незлобный лай.

— Вон с любимым псом развлекается. Засиделась собака, пока его не было. А другим не разрешает подходить к ней. Да и возьмется ли кто?! Она у него, словно бешеная, на людей кидается. Только его и слушает.

— Так что он за человек? — повторил свой вопрос Дубровский.

— Обыкновенный немец. До войны, говорят, был сотрудником криминальной полиции в Берлине. Член партии национал-социалистов. Никому, кроме фюрера и своей собаки, не доверяет. Любит он этого пса, а еще пуще — баб. В одной Кадиевке больше десятка девок перепортил.

— А с подчиненными как?

— Поживете, поработаете — сами увидите. Если старание проявите — приживетесь, а нет — в лагерь может отправить.

— Придется постараться.

— А здесь работа не деликатная — руки кровью марать придется.

Дубровский насторожился.

— Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь. Не с девками же он с вашей помощью беседовать собирается. С ними он сам общий язык находит. В этом деле руки красноречивее слов бывают. А вот на допросах... Там не только языком, мускулами тоже работать надо, — многозначительно произнес Потемкин и после недолгой паузы добавил: — А люди кричат, да что там говорить, некоторые просто воют от боли.

— А если я откажусь?

— Попробуй откажись. Значит, кишка тонка. Такие Рунцхаймеру не нужны. Здесь таких не держат.

В сенях послышался топот, в дверь постучали.

Потемкин поднялся с кровати, крикнул, чтобы входили, и, подойдя к лампе, прибавил света. В дверях показался пожилой немецкий солдат. Переводя взгляд с Потемкина на Дубровского, он несколько замешкался, но потом решился и доложил Потемкину, что кровать и постель доставлены.