Повести

 — Встану.

 — А мать ушла… за соломой, — еще раз повторяю я и, воровато оглянувшись на дверь, быстро целую Лену в щеку.

Вдруг она крепко обвила руками мою шею и, еще полусонная, такая теплая, привлекает к себе, закрыв глаза, целует. И тогда я, забыв все на свете, торопливо, горячо целую ее крепко–крепко.

Вошла мать, принесла солому и, смеясь, проговорила:

 — Так ее, лежебоку, так.

Теперь я сижу возле нее, от радости у меня глаза полны слез. А она забрала мою руку к себе под одеяло й, все еще не открывая глаз, жмет ее. И слышу ее невнятный сначала шепот, и вот уже одно слово повторяет подряд:

 — Петя, Петя!

 — Леночка, — шепчу ей, — дорогая, сокровище мое! Как не хочется уезжать от тебя.

 — Приедешь, приедешь, — и еще крепче жмет мою руку.

Потом уже громким голосом приказывает:

 — Отвернись, вставать буду.

 — А я лучше на улицу выйду.

 — Только оденься, не простудись.

Торопливо одеваюсь, нахлобучиваю шапку. Вступается мать:

 — Это ты куда его гонишь?

 — Скотину убирать, — говорю я и выхожу в сени.

Кружится голова. Ничего не соображаю: где я, что со мной, что было только сейчас. Хожу взад–вперед, а в ушах ее голос: «Петя, Петя». Открываю дверь на крыльцо. Вот оно, вот те самые перила, где я первый раз сказал ей первое слово, где назвал ее так, как никто не называл: «Леночка». Сколько намело на крыльцо снега! Он свеж и рыхл. И все метет и метет; снег, как пух, летит к воротам. Сани наполовину занесло. И в санях снег.

У меня горит лицо, и весь я горю, и хочется снять шинель, но «только оденься, не простудись»! Я сгребаю с перил пушистый снег и полную горсть бросаю в рот. Я готов съесть снег не только с перил, но и со всего крыльца. Еще набираю горсть, но дверь из избы открывается. Наверное, опять мать за соломой. Вдруг слышу легкие шаги и голос:

 — Петя, ты тут?

 — Тут, Лена.

 — В избу иди! Сейчас же. Вышел в сени, глядь, на крыльце. Ну, марш!

Так она скомандовала мне, и это была самая лучшая из всех слышанных мною команд.

Она пропустила меня мимо себя и, когда я переступил порог, слегка ударила по плечу.

 — Спасибо, Леночка, по–хозяйски.

Проснулся Игнат. Первым делом метнулся к оттаявшему против печки окну. Его интересует погода. Я утешаю:

 — Успокойся, староста. На улице все хорошо.

 — Так ли?

 — Честное слово. Бери лопату. Откапывай сани.

 — Будь она проклята, вьюга эта.

Все зашевелилось в доме, когда мать покончила с печью, а самовар уже закипел. В той избе слышны голоса. Проснулась Санька. Ей что-то шепчет Анна, Санька восклицает: «А я и не слыхала. Когда?» — «В саму полночь» — отвечечает Анна.

Через некоторое время входит Санька. Остановившись на пороге, смотрит на меня и говорит:

 — Здрасте!

. — Здрасте, барышня. Долго изволите почивать.

 — Спится хорошо.

 — Наверно, до свету на посиделках была?

 — Ну, до свету.

И принялась умываться.

Костя вышел из той избы неожиданно.

 — Ага, вот он какой! Ну, здравствуй! — подошел он и протянул мне руку. — Познакомимся. А то все тут: «Петя да Петя». А какой он, этот Петя, не знаю.

 — Неужели вспоминали? — спрашиваю я.

 — Каждый день.

 — Кто же?

Тут Костя взглянул на Лену и подмигнул ей. Она смутилась и покраснела.

 — Ври больше. Ты ведь не слышишь.

 — Я так и делаю. Ничего не слышу.

За чаем больше всего я говорил с Костей, разглядывая его. Мать как-то сказала мне, что Лена и Костя похожи на отца. И я невольно в чертах его лица ищу черты Лены. Да, сходство есть. Даже в голосе.

Мы разговаривали с ним так, будто знакомы были давным–давно. Это потому, что оба с фронта, оба ранены. Говорили о походах, атаках, наступлениях, о начальстве. Словом, встретились вояки — значит, разговор найдется. И еще понял я, что он, как и большинство фронтовиков, злобно настроен против начальства и, не стесняясь, обзывал царя так, как обзывали его в окопах и лазаретах.

С Леной мы почти не говорили, а лишь мельком переглядывались. Скоро она вместе с Санькой вышла в горницу.

Ожидая ее, я вполголоса рассказываю, как мы написали заявление врачу о симулянтах, как вызвали Макарку и держали долго. Затем, сильно хромая, он вышел и на вопрос отца, чуть не плача, сказал, что его оставят на испытание. Отец всплеснул руками и, забыв, что тут народ, невольно воскликнул: «Пропала туша!» Вызвали и Ваньку Павлова. Тот, выйдя, обнял Макарку и утешил:

 — Не горюй. Меня тоже взяли.

О Филе Долгом рассказал, как рекрутов он обучал и как они лучше всех построились у воинского. Хотел было сказать, какое слово я произнес рекрутам, но Игнат заявил:

 — Ехать пора, Петя.

Лены все не было. Мать, догадавшись, что я жду Лену, вышла. Через некоторое время, когда я уже оделся, а Игнат запряг лошадь, открылась дверь, вошла Лена. Я едва не вскрикнул от удивления. Зачем это она? Для меня? Но я сейчас уезжаю… На Лене городское платье, на ногах новые полуботинки. На висках аккуратно уложены самовющиеся кудерьки. Вошла она смущенная, покрасневшая, и я смутился и не знаю, что сказать. Выручила Арина:

 — Гляди, Петя, какое платье сама себе сшила.

Похвалиться тебе захотела. В город поедет, на карточку снимется.

 — Правда, хорошее? — спросила она.