Повести

Долго не мог я заснуть. Несколько раз собирался подойти к ее кровати, неслышно посидеть возле спящей, но не хватало смелости. И так, раздумывая о словах Лены и в то же время вслушиваясь, как за окнами воет ураган, а в трубе гудит на разные голоса ветер, я заснул. И снилось: после ночного наступления, утром, на рассвете, мы снова идем в атаку. Мы настигаем австрийцев. Гремит что-то тяжелое. Это тяжелое вдруг проносится над нами, вот–вот обрушится. Взглянул вверх. В облаке дыма и огня падает, грохоча, пылающий немецкий самолет… Просыпаюсь. Арина печет блины. Украдкой посматриваю из-под тулупа. Лена спит. Из-под одеяла виден ее лоб и брови.

 — Счастье мое, судьба моя, — шепчу, полузакрыв глаза.

Входит сноха, достает из шкафа бинт, черпает горячую воду. Вероятно, будет делать Косте перевязку, Значит, он тоже проснулся.

А как хорошо пахнет блинами и конопляным маслом! Когда же Арина успела поставить блины? Ужели после того, как мы легли спать? И ужели она затеяла их для… Мне от такой мысли: зять, теща, блины — радостно и чуть–чуть стыдно.

Пора бы встать, но зачем? Разве не лучше лежать вот так и вприщурку незаметно поглядывать на спящую Лену? Лицо у нее теперь открыто. Сестренка обвила ее шею рукой. Арина обернулась в мою сторону. Мы встретились взглядами. Она свернула жгут соломы, бросила в печь. Вынула сковородки, сняла блины, наполнила сковородки тестом и снова сунула в печь. Все это она проделала быстро, ловко. Потом подошла ко мне и, мельком взглянув на Игната, шепнула:

 — Он вместе со мной проснулся. Лошади корму дал. За водой мне сходил. Уважительный. Пущай пока спит.

Вернулась к печке, взяла блин, помазала и принесла мне.

 — На-ка, сынок, съешь, не продравши глаз.

Блин горячий, пышный, густо смазан конопляным маслом. — И я, «не продравши глаз», перебрасывая блин с руки на руку, одолеваю его.

 — Спасибо, — говорю ей тихо.

Она оглянулась в сторону Лены и, подмигнув мне, с улыбкой прошептала:

 — Встань да разбуди-ка… свою невесту. А то уедете, опять ругаться будет: не разбудили, мол.

 — Здорово ругала?

 — Нет, она тихая. Поворчала.

 — А на меня ворчать не будет, если разбужу?

 — Знамо, нет.

Она подает мне хорошо просушенные за ночь валенки и чулки. Я быстро одеваюсь.

 — Вот и готов солдат, — говорю ей.

 — Умойся. Дай полью.

 — Я сам.

Черпаю неполную кружку воды, беру мизинцем за ручку и, поливая на правую, умываюсь. Арина смотрит на меня с удивлением. Уже утираясь, я шепотом хвалюсь:

 — Великое дело! Да я все умею.

 — Ты. небось, по крестьянству и работать не будешь. Ты по писучей части.

 — Конечно. А немного погодя в ученье пойду, учителем буду, — совсем расхвалился я.

Причесался перед маленьким зеркалом, застегнул воротник, подтянул пояс. Делаю поворот направо и уже тихо, на носках, отправляюсь будить «свою невесту». Свою невесту! Так сказала ее мать! А ей, может быть, говорит «твой жених». Вероятно, вчера мать так и будила ее: «Вставай, жених приехал». Нет, мне теперь нечего стыдиться. Это «моя невеста». И я иду ее будить. И чем ближе подхожу, тем все чаще бьется сердце. Оглядываюсь на мать. Она кивает мне, поощряет и так хорошо улыбается. Подойдя к кровати, останавливаюсь, затаив дыхание, и всматриваюсь в спящее, спокойное, безмятежное лицо Лены. Нет, не будить бы ее, а стать перед ней на колени, смотреть на нее, шептать ей самые нежные слова, какие только есть на свете. Я перевел дух. Оглянулся на мать, но она возилась у печки и, возможно, нарочно не обращала на меня внимания. И это хорошо. Мы с Леной как бы вдвоем. Игнат спит, сноха в той избе воркует с мужем, на улице воет вьюга, в печке потрескивает солома.

Тихо опускаюсь на край кровати, не сводя глаз с лица Лены. Кровать чуть скрипнула, но девушка не проснулась.

Я сел так, чтобы собою загородить Лену от матери. Не хочу, чтобы даже ее добрая мать видела, как я начну будить Лену. Волосы ее разметались по подушке. Коса небольшая, но толстая, чуть видна из-под руки девочки. Разве снять с ее шеи руку? Бережно дотрагиваюсь до локона, закрывшего ухо, и уже сама рука, помимо моей воли, тихо проводит по ее волосам, едва задевая небольшое розоватое ухо. В мочках серебряные, видимо, давно еще вставленные серьги с камешком.

Какие теплые и тугие щеки ее! Какой хороший, небольшой подбородок! Жалко будить. Очень хорошо спит. Тихо кашлянула мать. Я оглянулся. Она мигает мне, жестами показывает, чтобы я смелее будил ее.

 — Невелика барыня, — шепчет мать.

Вон как! Это мое сокровище «невелика барыня»? Да куда все барыни годятся перед ней.

И смелее глажу ее по волосам, провожу ладонью по щеке, но спит девка крепко. Лишь стрельчатые русые брови иногда вдруг строго сойдутся или дрогнут ресницы. Наклоняюсь над ней и, сдерживая дыхание, тихо, как бы в мыслях, твержу только одно:

 — Лена, Леночка, проснись…

Мать еще раз посмотрела, укоризненно покачала головой и вышла в сени. Зачем? Может быть, за соломой? А я уже теперь совсем громко шепчу:

 — Лена, Леночка, проснись!

 — А! — тихо воскликнула она и открыла глаза.

 — Будить тебя приказали.

Она глянула к печке.

 — А мамка где?

 — В сени ушла за соломой. Встанешь проводить, Леночка?