Повести

 — Верно, Петя, не пустим. Немец — упырь! А в своих делах мы и без немца, сами разберемся. Дай поцелую, — кричит Филя, и мы с ним троекратно целуемся.

 — Ребята, за русский могучий народ, ура! — проревел Филя.

И рекруты во всю мочь заорали «ура». Филя крикнул гармонисту «Ермака!», и стекла избы задрожали от этой громогласной песни. Потом началась пляска, столы сдвинули к стене. Плясали до тех пор, пока за рекрутами не пришли родные.

Завтра рекрутам ехать.

Встал я утром с головной болью.

Что я вчера говорил рекрутам? Вспоминаю свою речь, и мне страшновато становится. Могут донести уряднику.

Вещевой мешок для Васьки готов. Мать собрала в него все. Так и меня она провожала. Сейчас печет блины.

Самого Васьки нет.

Ударили в колокол. Будет молебен для рекрутов.

Умываюсь, лью себе на голову холодную воду.

 — Хорош вчера пришел, — говорит мать.

 — Здорово был пьян?

 — На ногах-то стоял, а глаза дурны–ы-ые.

 — Кажись, я тебе вчера болтал что-то, — вдруг припомнил я и смутился.

 — Говорил, — девка у тебя где-то, а уж где, не помню.

Да, да, о Лене говорил, письмо ее читал. О, черт возьми!

 — Хороша, что ль, девка аль спьяну приврал?

 — Нет, мать, девка хорошая, но я ведь тебе не хотел о ней говорить.

 — Мне не хотел?! А кому же, кроме матери?

 — Зачем?

 — Как, дурной, зачем! Все твои товарищи с женами, а ты неприкаянный.

 — Женили одного, мать, и хватит.

 — Тот уехал и Пашу увез. Мне сноха-то в доме нужна.

Вон как рассудила мать.

Вошел отец. Он принес два тулупа. Лицо у отца печальное. Скулы выдались еще резче.

Мне хотелось сказать ему и матери какое-нибудь утешительное слово, до того было их жаль.

 — Вот, отец, пятого сына провожаете с мамкой?

 — Пятого, — вздохом ответил отец.

 — Еще двое осталось да третий вот я.

Вдруг мать всхлипнула, зарыдала. И так страшно, с таким надрывом и скорбью, что меня за горло словно клещами схватили.

В нужде и голоде, в грязи, в темной избе породила и вырастила нас мать. Сколько горя хлебнула, пока мы подрастали, сколько слез пролила, а вот подросли, начали пристраиваться к жизни — кто пастухом, кто батраком, — всех подмела война.

Я отвернулся к окну и боюсь, что вот–вот сам разревусь. Не слышу, что там причитает мать, что говорит ей отец… А большой колокол звонит часто–часто. Церковный сторож, который тоже провожает третьего сына, словно с горя, в набат ударил.

 — Петя, пойдешь на молебен? — слышу голос матери, охрипший от слез.

 — Нет, — едва выдавливаю из себя.

Васька вошел улыбающийся, раскрасневшийся. В руках у него кувшин.

 — За святой водой ходил? — быстро утерев лицо, спрашиваю я.

Он поднес мне кувшин.

 — Нюхни!

 — Спасибо, Вася, вчера нанюхался.

 — Мамка послала, говорит, опохмелиться.

 — Ври, ври, — уже улыбается мать.

Она поставила нам стопку блинов, подала конопляное масло в блюдце.

Мы с Васькой выпили по чашке самогона и налили отцу с матерью. Сторож затрезвонил.

 — Тебе на молебен, — говорю брату.

 — А может, не ходить?

Подумал–подумал, крутанул вихрастой головой и мрачно сказал:

 — Не пойду.

Мать так и вскинулась:

 — Что ты, сынок, разь можно? Там батюшка святой водой будет кропить.

 — Вот она, — указал Васька па кувшин, — а там делать нечего, раз веры нет.

 — Какой веры? — удивилась мать.

 — Никакой: ни веры, ни цар$щ.

Отец и мать удивленно смотрят на Ваську и ничего не понимают, а я, откинувшись в простенок, заливаюсь хохотом…

Под окнами заскрипели сани. Сквозь толстые, покрытые мохнатым льдом стекла ничего не видно.

В тулупе вваливается староста Игнат. Снял шапку, тулуп, отряхнул снег с валенок, помолился в угол.

 — Хлеб–соль вам!

 — Садись за блины. Чашечку самогона опрокинешь? — киваю на кувшин.

Игнат трясет головой. Он непьющий, и я угощаю его шутя.

 — Что же рекрут к попу не идет? — смотрит он на Ваську, а брат уже охмелел.

 — Сходи, — говорю я, — батюшка всех вас знает. Не будет тебя, подумает — мы с Мишей научили.

Васька нехотя ушел. Игнат показал бумаги, которые вез в земскую управу, доверенность от инвалидов и вдов на пенсию.

 — Опять у тебя будет куча денег, — напомнил я ему про первую поездку. — Береги, украдут.

 — А мы… у тех ночуем, — подмигнул он хитро.

Я смутился и ничего не ответил. Неужели он знает или догадывается?

Тридцать с лишним подвод растянулись по улицам. День морозный, солнце в рогах. Много матерей, сестер, девок. Мы со старостой пробираемся вперед, в головные. Нам надо приехать первыми, чтобы доставить воинскому списки. Вглядываюсь в седоков, мимо которых едем, некоторым киваю. Играют гармоники. Проезжаю мимо подводы Гагариных. Правит Николай. В передке саней сидит Макарка в тулупе. Перед ним что-то прикрытое сеном, вероятно, свиная туша. Через несколько подвод — Ванька Павлов с отцом. Мы встречаемся взглядами. Ванька хмурый. Знают ли они с Макаркой, что у меня в кармане письмо врачу? Да, мы добьемся, чтобы их обязательно взяли.

 — Трогай! — кричит Игнат старосте третьего общества, когда выехали за село.

Тот ударил лошадь, снежные комья рванулись из-под копыт, и весь поезд пошел рысью с песнями, гармоникой туда, где за сорок верст ждут рекрутов.

21