Повести

она выглядела теперь мокрой, усталой птицей, нелепой судьбой заброшенной в это ущелье. Тяжело

дыша, девушка не реагировала на прикосновение его руки, не встала на ноги, а еще больше сжалась в

маленький дрожащий комочек.

- Пошли передохнем, - сказал он. - Отдохнем, понимаешь? Ну, шлауфен, или, как тебе сказать...

На минуту она притихла, сдержала дрожь, однако продолжала сидеть, низко опустив голову. Он

немного постоял, затем обеими руками подхватил ее, намереваясь перенести в укрытие. Девушка с

неожиданной силой дернулась в его руках, что-то по-итальянски вскрикнула, забила ногами, и он

выпустил ее. Постояв минуту, смущенный, он со злостью подумал: «Ну и черт с тобой! Сиди тут,

привереда этакая!» И ушел под скалу. Только теперь почувствовал он, как ослабел. Уже с закрытыми

глазами натянул на затылок воротник куртки и уснул.

Как всегда, мир мгновенно перестал существовать для него, уступив место сумбурному кошмару снов.

Этот переход был так незаметен, что казался продолжением мучительной яви. Всякий раз ему снился

один и тот же сон: уже больше года почти каждую ночь он заново переживал муки одного дня войны.

Все начиналось с вполне реальной, тягостной атмосферы беды, которую приносит с собой военный

разгром. И хотя переживания потеряли свою остроту, заслонились другими большими и малыми бедами,

но во сне они с новой силой терзали его.

Как обычно, вначале перед ним вставала ободранная стена украинской мазанки, на углу которой

углем было выведено: «Хоз. Алексеева» - и стрелка-указатель рядом. Надпись была примерно месячной

давности, когда армия еще наступала на Змиев в обход Харькова. Теперь же войска двигались в

обратном направлении. Ночью топили в реке тягачи - не было бензина - разбрасывали по полю

разобранные орудийные замки, жгли в садах штабные бумаги. На рассвете во дворе, где они

приютились, после короткого совещания появился полковник, который командовал группой окруженных.

Их роте было приказана прикрыть отход, и трое бойцов с молодым лейтенантом выкопали у крайней

хаты узкий окоп-ровик.

Это запомнилось Ивану на всю жизнь, но теперь, в тревожном сне, почему-то тот полковник носился

по двору с планшетом в руках и ругал Голодая, черноморского матроса, ставшего командиром роты

автоматчиков. Неизвестно почему с ним, сержантом Терешкой, в окопе сидел не Абдурахманов, боец из

их разбитой батареи, который почти ни слова не понимал по-русски, а флюгпункт Сребников. Вместо того

чтобы готовить к бою свой пулемет, этот доходяга немецким тесаком лихорадочно соскребает с

гимнастерки свои флюгпунктовские мишени и все бурчит про себя: «Ни шагу назад! Ни шагу назад!..» И

вместе с тем вполне реальная картина того далекого утра: ясное весеннее небо, наискось через дорогу

пролегшая синеватая прохладная тень от мазанки, под плетнем вздрагивающая крапива и так же часто

вздрагивающий надетый на кол кувшин. А за околицей по большаку в село идут танки. Они вот-вот

должны появиться из-за угла этой мазанки, а Иван Терешка никак не может вставить в гранату запал.

Изо всех сил он запихивает его пальцами, но маленький латунный цилиндрик, будто став толще, чем

надо, никак не лезет в отверстие. Терешка нервничает, спешит, бьет по нему кулаком, а когда

спохватывается, то видит, что в окопе он один, что все уже отошли назад. И тогда приходит понимание

того, что он не слышал команды об отходе. Иван бросается грудью на бруствер, обрушивая землю,

старается вылезть из окопа, но налитое непонятной тяжестью тело не слушается его, и он сползает

назад.

А танки уже рядом.

Вспугнутая их грохотом, из огородов в воздух взмывает огромная, в полнеба, стая воробьев. В

стремительном полете она дружно сворачивает в одну сторону, потом вся вместе - в другую, и тотчас из-

за хаты, взрыхлив на повороте землю, высовывается первый танк.

Иван понимает, что убежать не удастся, бессильно размахивается и бросает на дорогу гранату. Она

почему-то не взрывается, а подскакивает и шипит, и танк вот-вот объедет ее. В это время из танка

замечают окоп под стеной, танк сворачивает, и тогда невыразимый ужас пронизывает Терешку - это

тридцатьчетверка.

На секунду Иван теряет самообладание от страха: что он натворил! Он бросается назад и тут почти

натыкается лицом на широкий ножевой штык, занесенный над ним: немец делает короткий выпад, и

штык мягко и неслышно, будто в чужую, вонзается в его грудь. Иван знает, что это конец, что он убит, и

захлебывается от отчаяния, хотя боли почему-то не чувствует. .

Обычно в этот момент он в страхе просыпается, но сейчас сознание его действует как бы отдельно,

где-то в стороне, оно ободряет, давая знать, что это еще не все, что впереди еще плен, побеги и потому

он не может погибнуть, даже будучи проткнут штыком.