Повести

прикрикнул на нее: «Хватит! Замолчи!» Женщина умолкла, вернулась в хату и занялась детьми.

24 Кто такой? Кто бежал? (нем.)

25 Только что. Я сам видел! (нем.)

26 Вылезай! (нем.)

17

Иван хотел уже было вылезти, чтобы перебраться куда-нибудь в более надежное место, как хозяйка

испуганно запричитала:

- Пэтро! Пэтро! Ой лышэнько, Гриць идэ...

Иван снова притих, хозяин вышел, с минуту его не было слышно, потом во дворе раздалось

язвительно-учтивое: «Добры день, герр Пэтро!» Хозяин сдержанно ответил на приветствие. Что-то

щелкнуло, будто ударили кнутом по голенищу, и тот же голос буднично, словно разговор шел о пустяке,

произнес:

- Кого ховаешь? А ну, давай его сюды!

- Нiкого я нэ ховаю, кум Гриць! Перехрыстыться, што вы!

- Ага! Нiкого. Што ж, проверымо! Ганна! - крикнул Гриц.

- Я тута, кум, - отозвалась с порога хозяйка.

- Кого Пэтро ховае, признавайся!

- Ой, хиба ж я ведаю! Нiкого ж вин нэ ховае, кум Гриць.

- Не ховае! А ну, Настуся, скажи: де татко ховае бандыта?

- Нэ видаю, - ответил боязливый детский голосок.

- Нэ видаешь! Побачымо, - многозначительным спокойным тоном прогнусавил Гриц.

У Ивана в подплечье от злости на этого выродка даже онемели скулы - так захотелось выскочить и

всадить ему в брюхо десяток пуль. Но он не знал, сколько еще там подручных, и снова недоброе

предчувствие завладело им: он понял, что этот - не немец, свое дело он знает отменно.

- Глух, нэси солому. Ты, Жупан, тэж. Зараз мы дознаемось, дэ вин ховается. Мы його подсмажэмо.

Во дворе затопали шаги, стукнули где-то поблизости двери - видно, люди побежали в сарайчик. Иван

догадался, что задумал этот, не дожить бы ему до воскресенья, Гриц. «Неужели он решится поджечь,

неужели так поступит со своим человеком, который этого негодяя еще называет кумом?» - мучительно

думал Иван.

Под окнами что-то зашуршало, свет в подпечье померк. «Наверное, положили солому», - заметил про

себя Иван. Потом все притихли, не стало слышно ни шагов, ни разговора. И вдруг отчаянно и дико

закричала женщина, можно было подумать, будто жгут ее самое, а не хату. За ней заголосили дети, сразу

же зачадило дымом. Иван понял, что все пропало, что сгорит сам и еще загубит детей. Надо было

вылезать, пристрелить этого мерзавца, но у него все еще теплилась надежда - может, не подожгут,

только попугают. Опять же дать загореться хате, а уж потом вылезти - не слишком ли велика кара для

него и для этой семьи! Иван не знал, что делать, хоть и понимал, что надо в считанные секунды на что-то

решиться.

Видно, он все же выскочил бы из подпечья (он уже был готов к этому), как вдруг с причитаниями и

проклятиями в хату кинулась хозяйка. Прежде чем он успел догадаться зачем, она затопала возле печи

и, согнувшись, сквозь слезы закричала:

- Вылазь! Вылазь! Хату палять из-за тэбэ, проклятый! Душегуб, звидкиля тэбэ принесло? Вылазь!

Иван с облегчением вздохнул: вот и кончилось все (хотя такого конца он не ждал), сунул автомат под

мусор в углу и вылез. Злости на эту женщину у него не было, стало только обидно и жалко, что так глупо

оборвался такой долгий и такой трудный путь...

Он ступил на порог - отрешенный от всего и спокойный. Во дворе на него по-волчьи уставились

четверо мужиков, среди которых особенно выделялся один - здоровенный верзила в светлых кортовых

штанах и с голубой повязкой на рукаве. Это, видно, и был Гриц. В руках он держал немецкий карабин на

взводе. Иван определил это по затвору и подумал, что убить его тут они не посмеют - передадут немцам.

Так оно и случилось.

10

Непрестанно ощущая в себе тревогу, Иван оглядывался и вслушивался, боясь, чтобы немцы не

пустили собак, но время шло, а кругом было тихо. Тогда пришла уверенность, что австриец их все же не

выдал, а мотоциклисты их следов не нашли и пока оставили беглецов в покое. К тому же, видимо, они

забрали труп сумасшедшего - было с чем возвратиться в лагерь. От таких мыслей тревожное

возбуждение постепенно улеглось, уступив место другим заботам и помыслам.

Расселина, напоминавшая глубокий кривой коридор, постепенно сужаясь, вела и вела их вверх. Почти

не останавливаясь, они лезли по ее дну часа четыре, если не больше. Стало холодно, и, наверное, от

высоты слегка закладывало уши. Солнце так ни разу и не заглянуло сюда; наконец исчезла за облаками

и сияющая голубизна неба - сизые клочья тумана, цепляясь за острые вершины утесов, быстро неслись

над расселиной. Откуда-то подул, все больше усиливаясь, порывистый ветер, похолодало так, что не

согревала и ходьба. Они не могли увидеть отсюда, как далеко отошли от города, но Иван чувствовал, что

взобрались высоко, иначе не пробирала бы так стужа. И все же тужурку с завернутым в нее хлебом Иван

не надевал. Он понимал, что главное еще впереди, что похолодает сильнее, возможно, придется идти по

снегу. Правда, о себе Иван не очень беспокоился, он мог бы идти и быстрее. Хоть и устал и болели