Повести. Дневник

Костя нисколько не вырос в три года после своего поступления в училище. Можно было подумать, что тяжкая болезнь остановила его развитие, если б этого не опровергал здоровый вид и грациозная пропорциональность миниатюрных его членов. Красота его превосходила всякое вероятие, даром что он делал все возможное ей во вред. Куртка его была без пуговиц и вся изорвана, лицо исцарапано и перепачкано, но все-таки оно сохраняло прежнюю свою миловидность. В жизнь свою я не видал ничего грациознее его полненького, но смело очерченного лица, его маленького рта, который гордо и дерзко выдавался вперед. Глаза его блестели тихим блеском, как звезды в темную ночь. Одним словом, ни неряшество, ни сдвинутые брови, ни постоянно дерзкое, даже злое выражение его лица, не могли помешать Косте быть самым красивым ребенком.

— Зачем ты сюда пришел? — спросил он у меня, вскочивши на подоконник и болтая ногами. — Удирай лучше, просись опять домой.

— Да и дома-то мне не было радости, — отвечал я с вопросительным видом.

— Помню, бедняжка, помню, — говорил Костя, припоминая нашу жизнь. — Худо тебе приходилось, да то хоть люди были...

— Будто уж у вас все такие! — спросил я, и сам испугался.

Глазенки Кости вспыхнули, как фосфорные спички при воспламенении.

— А... здесь! — проговорил он, стиснув кривые свои зубы с детски-враждебным выражением, — здесь не люди!.. я бы их прибил всех... — продолжал он с увлечением.

— Полно, Костя, — сказал я на это, — тебя избаловал твой дядя. Что ж делать! все, видно, горюют...

— Здесь все собаки, — продолжал он свою странную рекомендацию, — все или кусают, или ползают. Я бы убежал отсюда, да некуда...

Я смотрел на него с удивлением.

— Будем же приятели, — сказал он опять. — Смотри же, с нами за наших, а коли фискалить вздумаешь... да я знаю тебя, куда тебе!

Он подал мне крошечную свою руку, всю выпачканную и жесткую, как дерево.

В ато время к нам подошел немец-гувернер, с рыжими бакенбардами, розовыми щеками, в очках и с недовольною миною.

— Что это, Herr Nadeschin, — сказал он строго, обращаясь к Косте, — опять куртка в чернильных пятнах? Когда я вам столько раз... когда сам господин Шарле вам приказывал? Вы жалкое, потерянное дитя!

Глаза Кости вспыхнули и на этот раз загорелись постоянным пламенем. Френетическое[97] бешенство подняло его грудь, все члены его затряслись и вдруг замерли. Сам гувернер безотчетно струсил, смешался, почти съежился под магнетическим влиянием этого взгляда. Я не знаю, что бы случилось, если б я, пользуясь тем, что держал его руку, не притянул его к себе изо всей силы. Гувернер, не кончив нотации, опасаясь слишком сильной сцены, отошел от нас.

Большого труда стоило мне успокоить Костю. Не раньше как через четверть часа, глаза его стали тускнеть и тело пришло в обыкновенное положение. Тогда он оценил мое участие.

— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он мне, положив руки на мои плечи. — Спасибо, что ты обо мне позаботился. Когда-нибудь сочтемся. Прощай.

Около нас стояла кучка воспитанников.

— Прочь, мальчишки! — закричал на них Костя, и толпа почтительно расступилась. Он пошел в другую залу, и за ним последовали угрюмые его телохранители.

— Странный мальчик! — сказал я одному из новых моих приятелей.

— Берегитесь его, — отвечал тот. — Он сядет на вас верхом и введет в беду. Недаром его никто терпеть не может. Весь класс с ним не говорит.

— А! речь о Надежине? — вмешался в разговор один из гувернеров. — Точно, берегитесь его: это ужасный мальчишка.

Двойная эта рекомендация сбила меня с толку. Невозможная вещь, чтоб старшие бранили того воспитанника, которого не любят товарищи, да и товарищи не ругают учеников, которые в открытом раздоре с гувернерами.

Результат всего этого был тот, что я горячо захотел сблизиться с Костей, что мне и удалось. Участие и приязнь были так незнакомы старому моему приятелю, что он предался им от всего сердца. Правду сказать, все невыгоды падали на мою сторону: хитрый мальчик заставлял меня писать для себя сочинения, брать у других для него книги и не раз пытался ввести меня в одну из тех историй, которыми изобиловала его бурная школьная жизнь. Напрасно пытался я как-нибудь взять верх над этим непонятным существом: пробовал я отказывать во всех его просьбах, пробовал не говорить с ним по дням, пробовал даже самую пошлую меру: читал ему наставления... Костя точно оказывался самым негодным мальчишкой.

Рожден он был с тихим и робким характером, остатки которого производили удивительный, уморительный контраст с всегдашнею его дерзостью и нахальством. Говорили, что прежде он был не таков, но видно поступил в дурной час в наше заведение. Я еще помню его пребойким, предобрым ребенком. А в пансионе случилось, как часто случается, что бойкость дитяти принята была за дерзость, откровенность за буйство, веселость за насмешливость и т. п.