Повести и рассказы

— Мы будем тебя бить, да Васен?

— Да…, — с мелочно–робкой злобой пролепетал он.

— Возможно больно. И заставим съесть эти бумажки. А фотографии съест твоя сообщница. И самое ужасное: съест она их на твоих глазах! И ты не пикнешь! И ты будешь молчать! В противном случае тот человек, о котором ты пишешь, что он занимается валютными махинациями, заявит о своем сообщнике. Фактики? Найдем! А знаешь кто будет сообщником? Угадал! Ты! И свидетели найдутся! И тогда будем сидеть в тюрьме. Представляешь, какая розовая жизнь!

Генка расхохотался: внутри шла напряженная мозговая работа. Он отчетливо сознавал, что столь удачно задуманная операция шла, как по маслу. Ткачук не сомневался, что Ходанич выполнит задуманное, и не сомневался в том, что подлец клюнет на «спасительный крючок», так как выполнять задуманное ему нежелательно. Пора… Так мой первый вопрос, в лоб или…» В создавшемся положении на коне сидел не Ходанич, и хотя правда доказывается очень долго, легче ее показать, чем доказать, но она остается прав-

— А хочешь узнать еще одну пикантную подробность о смерти Лены? — Ходанич заржал. Нога его уперлась в педаль газа. Стрелка скорости скакнула к цифре 120. Ходанич видел каким выжидающе диким взглядом смотрел на него Генка, и сделал преднамеренную паузу. Геннадий почувствовал, как сжалось сердце, общее напряжение взвинчивало.

— Она… была беременна! От меня! Пацан! От меня! Но никто этого не знал, — грубо прохрипел Ходанич, и его смех, во всю глотку, заглушил магнитофон.

Генка оцепенел. Что–то оборвалось внутри. И с диким сожалением он выдавил из себя единственную, всплывшую из закоулка фразу: «Сделать нельзя, но и не сделать тоже нельзя». И, рванувшись вперед, навалившись на Ходанича, яростно дернул баранку руля вправо вниз. Машина как бы нехотя пошла юзом к кювету…

«Что я наделал?! — Генка ужаснулся. — Отставить! Все правильно. Убийство есть, но убийца никогда не будет обвинен, он откажется от всего, но не от меня… Как в десанте… Жертвую собой, уничтожая врага…»

Генка еще видел в зеркале, сведенное животным страхом, с зажмуренными глазами, лицо Хомякова, сжавшееся в комок тело, которое он пытался закрыть ватными руками, слышал его ужасные вопли, прорвавшийся крик отчаяния, какую–то мольбу. Потом в крошки разлетелось лобовое стекло. Кувырок. Страшная боль кинжалом вонзилась в тело, брызнула кровь, и в затухающем сознании полетела бесконечная вереница событий, лиц, звуков.

…Он увидел море, набережную, заполненную прогуливающимися курортниками, морской прибой, влажный воздух, освежающий открытую грудь, шуршание гальки; он ощущает этот прибой и шуршание всеми кончиками нервов, и уже видит маленького белокурого мальчика в кремовых шортиках, почерневшего от южною солнца; мальчик бежит вприпрыжку за мамой мимо виноградников, мандариновых садов, чайных плантаций; в шашлычной, где мама заботливо ставит перед вспыхнувшими радостью глазенками чашечку тающего мороженого, незабываемо вкусного, с горкой шоколада, политого зеленоватым сиропом; с шумом раздвигаются волны, но это не шум моря, это первый звонок созывает ребят–новичков, испуганный галчонок, сложенные руки, растерянное личико, наполовину спрятанное за пышным букетом цветов, соседки–первоклашки. Ах! Почему же хмурится мама? Первая двойка, первый синяк; летящий бумажный шарик, брошенный с задней парты, защита–ответ, укол, рапира, истошный вопль противника, бегут слезы по мокрой щеке, через зал летит маска. Вот и Филин, со взлохмаченной головой, Иринка–колокольчик, Леха и Петька, Лена, любовь, краткий миг, поцелуи. Почему она не уходит в темный подъезд? Губы нежно шепчут: «Сколько минут ты будешь различим, столько лет нам быть вместе». А стрелки не движутся и молчит телефон, и жесткий комок подступает к горлу. «Первый по–о–шел…», «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…»

Кресло не отпускало ее. Зловеще больно пульсировали гудки из телефонной трубки, болтающейся на скрученном проводе. «Еще одна смерть! Что я говорю, раз в больнице, значит выживет, врачи спасут! Гена, Гена, безумец…» На глазах Светланы навернулись слезы. Девушка беспомощно зажала кулачками уши, чтобы ничего не слышать и отключиться, погрузившись в мнимый покой, но сердце не обманешь.

«Я предчувствовала: с ним должно было что–то случиться. Что делать? Обратиться в милицию? А смысл? Погиб Хомяков, неизвестно что ждет этих двоих. Пустота, пустота…»

Слезы самопроизвольно увлажняли щеки, придавая лицу почти божественную красоту.

Ей так ясно представилась картина катастрофы, что она нисколько не усомнилась, ради чего Генка предпринял этот последний шаг. «Его надо оправдать, нельзя допустить, чтобы его вмешивали в грязь…»

Перед взором Светланы поплыли лица друзей Ходанича. А если они узнают о его шаге? Девушку передернуло от холодной злобы. «Нет я не боюсь!» Она опять судорожно набрала номер телефона квартиры Ткачука.

— Кто это? — хмурый мужской голос прозвучал многовековым уставшим колоколом.