Повести и рассказы

— А ты не переживай. Где еще встретишь такого закаленного человека? Я по Союзу с отцом от пупа до носа покатался. И в Магадане, и в Хабаровске был.

— А-а, к-космополит.

— Дурак ты!

— Сам дурак. Есть хочешь?

— Хочу.

— В палатке «Д-дюшес», печенье. А с-совет дать? — спросил он вдруг и продолжал наставительно: — Не томи начальников вопросами. Их тут как в муравейнике. Не то на д-дискотеку загремишь. Эт–то на посудомойку. И не т-трепись! Донесут. — Он не сказал, что произойдет, если Люлин начнет трепаться и кто–то донесет, но было ясно, что во всяком случае не слишком приятно. — И береги к-комсомольский билет. Стащат — х-хана! Не д-допустят до экзаменов. Спихнут конкурента. Усек?

Началась экзаменационная лихорадка. По утрам абитуриентов выгоняли на зарядку из теплых палаток раздраженные сержанты, иногда отправляли в наряд на посудомойку или на заготовку дров. Чаще — убирать территорию. Абитуриенты педантично возили граблями по песчаным дорожкам, выкапывали, ровняли железобетонные столбики на дороге. И как бы между прочим готовились к экзаменам. Совсем редко выпадала свободная минута. И Люлии, набивая рот ежевикой, раздерганный экзаменационной борьбой, собирался с духом, подбадривал себя. Радости не было.

Баллы. Их не хватало. Они снились Люлину по ночам. А накануне последнего экзамена по лагерю разнесся слух, что резать безродных будут беспощадно. Эта блестящая перспектива Люлина не устраивала, не утешала, но он и не отчаивался, потому что устал до предела. На экзамене он обнаружил, что списки помечены крестиками. «А где моя фамилия? Ага. Вот». Внутри что–то оборвалось. Люлин испытывал в те минуты унизительный страх. Напротив его фамилии стоял крестик. Люлин готовился и слышал, как отвечал Коростынский — тупо твердил о натовских ракетах в Польше, — принимающий экзамен упорно вполголоса поправлял его и поставил «отлично». Следующим отвечал Люлин. Его не поправили, зато задали великое множество вопросов. Он понимал, что его постараются завалить, как лесорубы ловко спиливают лиственницу. Но такая кара казалась слишком жестокой и, негодуя, он отвечал уверенно, без промахов и все же едва не заплакал, когда получил оценку. На что было надеяться?

Но на мандатной комиссии чем–то недовольный начальник училища вдруг рубанул рукой и твердо сказал: «А этих зачислить!» И Люлин оказался среди «этих». Каждому счастливчику начальник долго тряс руку. Сердце Люлина обмирало от счастья. Пошатываясь, он вышел из здания, где заседала мандатная комиссия. Тепло летнего вечера расслабило Люлина окончательно. Он повалился на зеленую лужайку лицом вниз. Болела голова. Наваливалось опустошение. Он неподвижно лежал в траве, пальцы его дрожали, то разжимались, то сжимались в кулак. А в дремотном небе густой синевы, как обычно, плыли разрозненные облака.

Через день новоиспеченным курсантам выдали новенькую форму. После отбоя Люлин устроился в летней столовой и, отмахиваясь от комаров, любовно пришивал к хэбэ погоны, петлицы, кололся об иглу, но не злился, а еще аккуратнее, с какой–то лаской пришивал и приторачивал эмблемы — и мысли гудели в его голове. Управившись, он неторопливо, как в священнодействии, примерил форму, и, уверенный в своей неотразимости, спросил Антинского, великолепно ли сидит на нем сей наряд. Нет, но он же не подозревал, что кто–то может думать иначе. Алтайский почему–то страдальчески наморщил лицо, поджал скептически губы. Люлин, не долго думая, принялся ушивать форму до нормальных пределов. Возился он долго, почти до трех ночи и завалился спать с чистой совестью.

На утреннем осмотре случилось, однако, непредвиденное. Проходя вдоль строя, толстогубый, дюжий старшина Лабузов вдруг остановился напротив Люлина с подозрительным видом и, задрав брови, изумленными глазами уставился на брюки.

— Та–ак, — протяжно загудел старшина. — Без году неделя и уже бурые мальчики? Да? Я-те поборзею…

Люлин хихикнул.

— А скалиться, юноша, будете на кладбище, — любезно пообещал старшина. — После обеда с лопатой вижу за лагерем. Яма два на два. — Люлин обмер. Осерчавший старшина владел непостижимой тайной гипнотизировать, пожирать взглядом. — Для пустых консервных банок. Не слышу?

— Понял.

— Отвечайте есть.

И швы пришлось распустить.

…Первый день настоящей армейской жизни. Печет, слепит полуденное солнце. Командир роты старший лейтенант Хрычев, тщедушный низенький ростиком мужичок, прозванный злым гномиком, ссутулясь, прохаживается вдоль замершего строя, туда, назад, зычно командует:

— Равня–сь! Остав–ть!

Курсанты, напоминающие нашкодивших школьников, спешат выровняться, перебирают сапогами по плацу. Недовольный голос командует:

— Отстав–ть! Довернуть мизинец! Не так, балда! Палец большой по шву! Живот, живот убери. Ты на в Загорской семинарии. Грудь развернуть. Лева?! Корпус вперед! Ты с границы? Пограничным столбом будешь. Равня–сь!

Солнце еще пуще припекает. Разгоряченный воздух недвижен, и, кажется, звенит, и также звенит в ушах, в голове. Куртки потемнели на курсантских спинах. Люлину чудится, что ноги в сапогах плавятся.