Повести и рассказы

На ступеньках учебного корпуса поверх голов лейтенантов, которые валили валом по аллее, молодой офицер Люлин увидел курсанта Чижова. Высокий худой красавчик Чижов в парадном кителе пытался пробиться сквозь живой поток. Спешил. Куда там! Он собрал руки в замок и потряс ими над головой, что–то крикнул, Люлин не разобрал слов, до понял — Чижов прощался. Он уже развернулся и шел в корпус. Сердце Люлина сжалось: «На стажировку покатил. Чижик, чижик… Когда ж это было? Когда? Четыре года назад? Как давно. Да, тогда мы с голодухи наелись незрелых яблок». И за пару недель до окончания курса молодого бойца они угодили в госпиталь, где провалялись до присяги и особенно сблизились. Но присягу Чижов не принял. Перед выпиской он замкнулся, молчал, старался уединиться в аэрарии госпитального отделения. Люлин теребил его, вызывая на разговор, и Андрей, наконец, признался, что ему опротивело и он отчисляется. «Рвану домой, еще успею в университет». Гадкое настроение Чижов объяснить не мог, и Люлин подумал тогда, что Андрей просто измотался за месяц КМБ, когда мечталось скорее отбарабанить день и упасть на нары, когда ноги гудели, а усталость усыпляла, едва тело касалось деревянного настила. А здесь в трехнедельной тиши, госпитальных палат опять размягчился, вкусив волю «гражданки». Да, две ночки мы баловались со студенточками. С ними они познакомились в парке, куда убегали в тихий час дышать воздухом свободы. А после отбоя, проникнув через окно умывальника наружу, они бежали к ним в общежитие. В синих безразмерных пижамах, в тапочках на босу ногу они бежали и прятались от света фар машин за деревьями. Ночные прохожие шарахались от них. Путь к общежитию лежал через Лычаковское кладбище. Покрытое мраком, то глухое, то шумящее, оно нагоняло страх, и приятели неслись между могил во весь дух. Мнилось им, что из–за гробниц, надгробий к ним тянут руки ожившие мертвецы, подмигивают. Казалось, они преследуют по пятам. Страху доблестные курсанты натерпелись. Зато у студенточек веселились, вот потеха была. И боязно тогда было снова окунуться в жесткие ограниченные распорядком дня курсантские дни, когда нет возможности повеселиться или уединиться. Но Люлин переборол себя, а Чижов, упрям был бродяга, уехал в свою Москву, и дружеская зависть закралась в душу Люлина, зависть к воле Андрея, сумевшего отказаться от пойманной удачи.

Но зимой за два отпускных дня, проведенных в доме друга, ту зависть сменило недоумение. В глазах Чижова, мельком, невзначай как бы поглядывавшего на погоны, светилось неясное для Люлина сожаление и, уезжая, Валентин поразился когда Андрей, потупившись, неожиданно для Люлина сказал задумчиво во Внуковском аэропорту: «Я, Валюха, наверное, летом приеду…»

Не давал покоя взгляд Чижовап, в нем сквозил укор. И четыре года Люлин ломал голову, что заставило Чижова поступать во второй раз. «Выходку его припомнили и завалили». И после новой неудачи, после года службы на Тихоокеанском флоте, в третий раз он подал документы. Встретились уже в училище. Чижов? Курсант? Глаза его светились торжествующей радостью, но Андрей никак не влезал в привычном представлении Люлина в военную форму — остроумный, вольный в поступках парень, с утонченным вкусом.

Стояла глубокая осень. Поздним вечером заморосило, туман запеленал город. Таинственно горели фонари. Голодный, без копейки в кармане Люлин гулял в уединении по засыпающим мостовым и, поеживаясь, посматривал на окна. Он любил заглядывать в окна. Хотелось постучаться и по душам поговорить с живущими там.

Встречный ветерок обдавал моросью. До конца увольнения оставалось еще два часа. Люлин отирал лицо шершавым рукавом шинели. Он шагнул в переулок и тут невдалеке различил окна молодежного бара, праздно озаряемого красно–голубыми огнями, и сразу оторопел, затоптался. Он с тоской смотрел туда, где весело и пьются пьянящие коктейли, и шуршат, переливаясь, платья смазливых девчонок, виснущих на опрятных мальчиках. Он пошарил в кармане. Пусто. И захотелось, ни минуты не медля, уйти отсюда. «Загубил молодость. Загубил, — вертелось в голове. — Откуда эта озлобленность? Столько озлобленности! Откуда обида? Из–за чего? Оттого, что не испытываю удовольствия.

— Эй, брат! — из глубины переулка вынырнул парень. Он приблизился, без шапки, в куртке нараспашку, с белеющей на груди тельняшке, подступил, весь напряженно–энергичный, сунул шершавую ладонь, одновременно как–то шутливо выговорил: «Вечер добрый брат». И в темноте проступило бледное худое лицо, с едва заметной усмешкой, короткие мокрые волосы с островками седины. Люлин, охваченный волнением, замялся, кашлянул, виновато улыбаясь, с расстановкой сказал:

— Добрый. — И ощетинился. — А в чем дело? («Чего он от меня хочет? Подкалывается? Драка нужна? Повод?»)

— Да ты погоди, погоди, — с задышкой басил незнакомец и тянул Люлина за рукав шинели. — Три дня как я оттуда. Понимаешь, брат? — Он был пьян и жалок, но силен. — Один я, брат. Идем со мной! — Он нервно мотнул головой в сторону бара.

«Чушь сморозил», — устыдился Люлин и отвел глаза, сказал тихо: