Повести и рассказы

Нетерпеливо он взглянул на часы, подул на горло, расстегнул китель. И тут из–за спины вынырнул Лесков. Он подошел неслышно, молчаливый, с багровым, напряженным лицом — стриженные волосы приоткрывали загорелый лоб — и тихо сказал: «Закавказский». Люлин побледнел, повел блуждающим взглядом. Сердце сжалось. «Почему тебя так…»

В Закавказском военном округе Люлин стажировался целый месяц. Днем температура подскакивала до пятидесяти, листья сворачивались в трубочку, солнце выжигало скудную зелень. За неделю простыни колом стояли от пота. Их, курсантов–стажеров, сразу же предупредили воду не пить и выдали в санчасти таблетки из неприкосновенных запасов в расчете одну на поллитра. Вода противно отдавала хлоркой. Но все же Люлин выпил без таблеток и трое суток бегал сторожить укромное место возле забора.

Попал он в кадрированный полк, расквартированный в местечке, которое Александр Македонский окрестил Долиной Смерти и проклял. Офицеры, прослужившие не один депо в полку, кто во что горазд, рассказывали легенду, согласно которой, совершая в Азию завоевательный поход, Македонский завел сюда свои фаланги. Коренное население, не желая подчиняться иноземцам, яростно сопротивлялось. Мелкие группы конницы коршунами налетали на фаланги македонян и, сделав черное дело, стремглав уносились прочь. Фаланги не успевали разворачиваться, таяли в боях на глазах. Воины гибли как мухи. То ли от невыносимой жары, то ли от смертельных окислов (знатные воины пользовались серебряными кубками, а не особенно приближенные пили себе на погибель из медных) — легенда хранит молчание. Во всяком случае, кости македонян обильно устилают Долину.

На языке военных это благодатное местечко звучало не иначе как дыра. Таких дыр, где в стужу, в грязь, в пекло круглые сутки несут ратную службу советские войска, брат офицер, что из плебейского роду, по Союзу наберется немало.

Горно–пустынный ландшафт Долины напоминал поверхность Луны; вечерами, когда в Долину ложились поседение лучи, в багрово–фиолетовых отсветах скалы казались угрюмы, задумчивы. И в окружающем Люлину мнилось что–то неживое, космическое. Пока еще знойный ветер теребил сухой ковыль, огненный пятак солнца быстро проваливался в ущелье. И с наступлением душной все свежеющей ночи, глухой, без проблеска звезды и толщах темноты, из темноты щитовых казарм выползали изможденные солдаты, длинным гуськом тянулись к единственному в части фонтанчику воды. Руки сжимали фляги.

И поражали, шокировали Люлина бешенные цены диких восточных базаров, куда он шел за продуктами, ибо в магазинах ничего не было, и манеры торговцев, швырявших на прилавок пахнущее дурно мясо, и беспробудное пьянство отчаявшихся офицеров, и смазливый капитан–алкаш, разжалованный в лейтенанты, кинувшийся в чайхане целовать его курсантские погоны. С ним они потом пили в захудалом кабаке, и капитан, светлая голова, прямой, как трамвай, и честный, размазывая по небритым щекам слезы, рассказывал Люлину, как тащит двенадцатый год службу, из Долины не выезжая, и вот утратил надежды на перевод, спился. Жена от него ушла, забрала детей, званий его лишили. Теперь он снова в запое и, чтобы утром поспеть на развод, спит в ротной каптерке в ящике из–под мыла.

Прошло несколько дней стажировки, и Люлин обгорел на солнце, как абхазец, выдающий на пляже лежаки. Он успел получить тепловой удар, и трое суток отваляться в санчасти, успел ввязаться в драку, защищая русского офицера, которого избивали смуглолицые из местных.

Однажды он со своими разведчиками сбегал в ущелье, немного повоевал и едва не свернул на каменистых россыпях шею, отделался лишь тем, что разодрал маскхалат и ноги до крови. В полк возвращались вместе с «Ю. Ю». Сокурсник Юрка, вечно угрюмый и возмущающийся, другим его Люлин не помнил, с угреватым лицом, высокий, крепкий, но неуклюжий парень, с роботоподобными движениями, выбиваясь из сил, тянул его почти всю дорогу на себе. Юрку — Юрия Юрьевича — никто и никогда не называл ни по имени, ни по отчеству, а только по первым инициалам — Ю. Ю., с легкой руки взводного офицера. Иногда к этим двум буквам добавлялись еще два слова: «Ю. Ю. все по…». Юрка был добряком по натуре, не обижался и позволял себя так величать. Шли они часа три. Выцедили всю воду, свинтили с фляжек крышки, вытащили резиновые прокладки и сосали их. Как дошли Люлин помнил смутно. Но когда добрались до воды, то выпили по семь кружек и по семь вылили на головы.

Кончились деньги. Ели виноград, который по ночам воровали с плантаций, рискую нарваться на выстрел охранника. По утрам пили чай в чайхане, с тоской провожая поезда, уходящие в Москву.

Последние три дня голодали.