Повести и рассказы

«Способен, подлец», — пронеслось в сознании Люлина и, затаив дыхание, он замер, бледнеющий, пораженный, уставясь в мерцающие зрачки Гусарова. Ему на миг показалось, что сотворилась непоправимая глупость. Его не покидало чувство тревоги и беспокойного ожидания. Он был совершенно уверен, что Гусаров — этот коварный интриган подстроит любую неприятность. Какую? Он не знал и ожидал, и на протяжении всего затишья, вплоть до последнего события и потом, после него, он плохо владел собой, нервничал на занятиях и получил нагоняй от комбата, когда прошел мимо него на плацу и не отдал честь. Люлин все пытался сосредоточиться, но путанные, нелепые, пугающие мысли неотступно преследовали его, осаждали, холодком врывались в сознание, обволакивая густым туманом.

Через два дня, вечером, когда Люлин сидел в бытовой комнате и подшивал воротничек, уличив удобный момент, к нему подошел, сторонясь зорких лишних глаз, озабоченный Игорь Хайт, ротный писарь, и тихо предупредил: «Валюха, берегись. Гусаров и Беликов замышляют отчислить тебя. Служебная карточка исписана… Но я тебе ничего не говорил…» — «Спасибо, Игорек». Хайт бесшумно удалился.

А еще через два дня все перемешалось.

… В беспрерывно подающихся командах курсанты сбились со счета, и никто не знал, был ли то седьмой или восьмой утренний подъем, который сейчас, после отбоя, тренировали, отрабатывали до автоматизма. Сначала в уши впивалось: «Подъем!» Потом отбрасывалось одеяло, сразу обе ноги ныряли в брюки, пальцы застегивали крючок. Потом портянки и сапоги. В руки — ремень и куртка — та уже на бегу в строй.

Двенадцатый час. «Игра в десантников». Командир взвода, получив от Беликова нагоняй за «любимый личный состав», оттого, что курсанты, якобы, расхолаживаются, не могут уложиться в распорядок дня, решил в свободное время устроить маленькую детскую игру. В принципе, взводный был против подобных методов, но одно то, что он вынужден выслушивать нарекания Александровича и то что вечер, который любовница Марина проведет без него потерян из–за пустяка, приводила взводного в бешенство. Взъерошенной, взвинченный, он бегал по роте, контролировал, добросовестно материл сержантов и те, как могли, помогали ему.

Люлин едва укладывался в отведенное время, чувствовал, что силы, как и дикий рев голоса, на пределе. «Когда же конец этому мучению? Когда же конец? Когда же?»

После очередного «отбоя», Люлин увидел перекошенное лицо Бубова. «Я больше не могу», — прохрипел Бубов и съехал, заполз под кровать, сжался.

— Подъем!

Тут же к пустующему спальному месту Бубова подскочил, завертелся Гусаров, пнул сапогом в подкроватное пространство, бешено пяля глаза, заорал:

— Быстрее! Шевелись, Бубов!

Тот, застигнутый врасплох, с разинутым ртом, начал выползать из своего укрытия, вскочил, подгоняемый Гусаровым, запнулся упал и на карачках полез, как ошпаренный, энергично перебирая руками по скользкому намастиченному полу в проходе между кроватями, задыхаясь, гремя сваливаемыми стульями.

Снова отбой. Снова подъем!

Савушкин, длинный, как жердь, и медлительный парень с добрыми глазами и несколько женоподобными манерами не успел, и, описав красивую дугу, в его лицо угодил, врезался тапочек, метко пущенный Гусаровым.

— Подъем! Шустрее. Копаются, как у шлюхи. Это вам не томление юных тел. Живо! Время пошло.

Люлин замешкался. Мимо прошмыгнул Бубов, рванулся Антинский, побежал Лесков, тяжело захлопал подошвами сорок пятого размера Савушкин.

— Чего ты медлишь? Быстрее!

Нервы на взводе. Грудная клетка ритмично вздымается, тело в поту. «неужели на свете существует тихий, укромный уголок, где люди спокойно ложатся спать?»

Люлин бежал, когда в расслабленном правом боку, чуть ниже ребра, возникла шоковая режущая боль. Люлин успел заметить лицо Гусарова, отведенную руку и, теряя равновесие, падая с невероятным шумом на бетонный пол, ощутил, как саднит в горле и становится сухо во рту от потери воздуха. Люлин не помнил и не чувствовал, как его поднимали и несли, он очнулся лишь, когда пригоршнями полилась вода. Она затекла в ноздри и в рот, холодила шею и грудь. Он с трудом приоткрыл глаза и увидел склонившиеся испуганно–бледные лица товарищей, услышал чей–то озабоченный голос: «Ну что там? Жив? В санчасть позвонили…» — и он все вспомнил…

В добрые старые времена Люлин бы изложил Гусарову свое мнение о нем, прибегнув к мечу, шпаге, пистолету. Но те времена ушли. Теперь был другой век, когда идти напролом равносильно попытке проломить головой бетонную стену. Со школьной скамьи он видел жизнь узко и односложно, как бы из зала кукольного театра. Но первые же самостоятельные шаги в армии быстро изменили его представления.

В эти дни Люлин чувствовал себя не столько разочарованным, сколько потрясенным, отчаявшимся от ощущения безвыходности. Он был уверен, что за ним пристально и безболезненно для себя наблюдают десятки пар глаз, ждущих развязки. «Смирись. Тебя посчитают стукачом. От тебя отвернуться», — назойливо шептал Люлину внутренний голос.

Люлин же смириться со своей участью не захотел.