Повести и рассказы

В училищном мирке уже никого не существовало, кроме ненавистного Гусарова: ни друзей, ни врагов. И было невыносимо тоскливо. Люлин с особенной ясностью сознавал, что свободно вздохнет лишь победив Гусарова. Если не сможет, то будет с позором изгнан и перестанет уважать себя. И, поразмыслив, Люлин решился написать обо всем начальнику училища. После отбоя, заперевшись и сушилке, он написал это письмо и отправил по почте заказным. Но адресата оно так и не достигло, осело в чьем–то штабном столе. Но второе, которое Люлин написал немедля и которое положил прямо на стол в кабинете, когда пришла уборщица, достигло цели. Через день Гусарова сняли с должности и разжаловали.

В перерыве между занятиями к Люплну вразвалку подошел Чубирин, склонил свою белобрысую голову и, глядя прямо в глаза ехидно, с расстановкой произнес: «Не знал, не знал это… самое, что с подлецом учусь», — и замолк, отвернулся, пошел прочь. Люлин грустно улыбнулся, просветить Чубирина и еще сотню заблудившихся людей ему было не под силу. Он находил своему поступку только одно оправдание: он верил своему сердцу, а оно говорило, что Гусаров — подлец.

А еще через день по приказу Беликова Люлина отдали под арест с содержанием на гауптвахте. И никто, разумеется, не заступился, потому что почти в глазах всех Люлин был «предателем».

Вероятно, после отсидки его бы отчислили: причину всегда можно найти. Спасла Люлина тюремная камера, в которой он задержался. А тем временем по настоянию солидного товарища из управления училища Беликова перевели служить в другой гарнизон.

Вспоминая, Люлин чувствовал неестественную дрожь. Щеки горели, сильно колотилось сердце. «Как чудовищно мы близоруки. Не можем разглядеть сердцевину человека. Словно управляемые спутники несемся в космическом пространстве. Несемся безостановочно. Нам не постигнуть сути движения. Нам становится это доступно спустя несколько лет, а то и десятков лет. Мы летим по заданной орбите, те же, которые пытаются сойти с нее, устремляются к земле и сгорают…»

Люлин взглянул в окно и отвлекся от мыслей — машина въехала в город М-н.

ГЛАВА VI

Въехали в М-н, провинциальный чистенький город с десятком новеньких санаториев и лечебниц. Пленительно сияли беломраморные фасады корпусов и было что–то удивительно–радостное и в них, и в добротных двухэтажных особнячках, краснеющих черепицей в горячих еще лучах предзакатного солнца, в каштанах и соснах, с розовато высвеченными кронами, в салатовых под потоками света выстриженных лужайках перед домами, в ухоженных палисадниках, в лесистых парках. И малоезжие асфальтированные дороги казались неуместными здесь, в курортном городишке, словно отставшем от цивилизации, и не нужными, не вписанными в пейзаж — легковые машины, приткнувшиеся у калиток оград и в тени развесистых деревьев возле обочин. Покой. Тишина. Жизнь течет размеренно и несуетливо, как палый лист на речной глади.

Ресторан «Бескит», что значило «Скала», куда они ехали, Люлину представлялся пещерой или погребком. Но вопреки ожиданиям, оказалось, что это — обыкновенный ресторан, ничем не отличающийся от тысяч других курортных ресторанов, без претензий на модную нынче карпатскую хату–колыбу, блочный дом с широкими на манер витрин окнами.

Машину поставили неподалеку от ресторана прямо на тротуаре, втиснув в вереницу стоящих, закрыли и пошли: впереди Гусаров с девушкой, Люлин — немного приотстав, к огромным стекленным дверям.

Шумный ресторан был переполнен. В центре затемненного не слишком просторного зала за сдвинутыми столиками сидели с девушками молодые офицеры, чокались, пили, закусывали, а по краям, как на островках, расположились местные и отдыхающие. Белели салфетки и скатерти. Два черноусых смуглых официанта в белоснежных рубашках с бабочками и в черных отутюженных брюках деловито сновали, разносили на подносах фужеры с пузырящимся шампанским, фрукты в вазах, дымящееся мясо в тарелках. Ребята из ансамбля, славно приложившиеся к рюмочкам, каким–то чудом еще скакали и прыгали с гитарами, от души лупили по струнам из «Москвы кабацкой». В оглушительной музыке и громком говоре подвыпивших людей, в топоте танцующих, стеснившихся возле маленькой сцены, было трудно разобрать слов, Люлин только отметил, что взгляды всех сидевших обратились на них, вошедших, и увидел раскрытые рты. В накуренном зале было неуютно и душно. Дым не истекал из распахнутых настежь окон, и стоял невыносимо спертый синеватый воздух.

В толкотне и дыму они пересекли зал. Люлин вспотел. «Похоже, опасения подтверждаются. Приятненько тут блаженствовать…» Гусаров, разозлившись, вскинул руку и что–то заорал, скорее всего ругательное, закончив на «чи» и «молчать»! Музыканты грянули еще сильнее, кто–то заорал: «Ура!» — и тогда Гусаров схватил со стола фужер и запустил им на сцену. Сразу стало тихо.

— Вот так лучше! — Гусаров невесело заулыбался и, гордясь собой, двинулся, распахнув руки, вдоль столов полетевшим навстречу упрекам: «Куда же вы пропали?» — «Гусаров, как ты смел?» — «Опаздывать?» — «Это свинство!»