Повести и рассказы

Он обходил столы, тихонько посмеиваясь, подмигивая, подшучивая, а лейтенанты суетливо крутили, снимали нагрудные знаки, именуемые то ромбами, то поплавками, бросали в каску, брызгая водкой. Вот и последний человек бережно опустил голубой знак.

— Выпьем, — сказал Змеев, сделав строгое лицо. — В строй, братва. Становись! Как в училище на вечерней поверке. Выпьем. За нас. Четыре года мы упорно карабкались к этому счастливому моменту, повторяя девиз: «Лучше красный нос и синий диплом, чем наоборот».

— Змей, а как же те, у кого пролетарский нос и такой же диплом? Или они из другого теста? — деланным обиженным тоном пробасил Танов, краснощекий толстяк с глазами–пуговками.

— Танов заметил совершенно верно, — согласился Змеев.

— И за золотых медалистов. Выпьем за тех, кто набрался терпения и вместе с нами ждал этого дня. И за женщин, за наших обожаемых женщин. Они достойны похвалы! — Он медленно поднес каску к губам, сделал большой глоток, отстранил каску, шумно выдыхая, передал в ожидающие руки следующего, скривил лицо, прослезился, замотал головой. Галкин был последним. Зазвенели тарелки, бокалы, вилки, ножи, лейтенанты принялись за еду, изредка тихо переговариваясь.

Вдруг вскочил Галкин. Раскрасневшийся, радостный, он пробрался между стульями, на ходу жуя, прокашлялся, поднял руку:

— Эй, минуточку внимания. Та, за крайним столом! Внимание, пожалуйста. Я прошу налить шампанского. — Он взял бокал и застучал по нему ножом. — Тост! За мужскую дружбу. Чтоб лет через десять встретиться вновь тесным кругом! — и Гусаров лихо выпил, смахнул с усов капельки, побежал с бокалом к парню за электроорганом. Они о чем–то пошептались, и Гусаров забрал у солиста микрофон, затянул удалую казацкую. Песню. Музыканты поддержали его, а лейтенанты немело и осторожно поначалу стали подпевать, но, осмелев, загорланили вовсю. Так возвращались после долгих скитаний воины из походов.

— Каков Гусар, а? — кричали офицеры.

Гусаров после столь длинной песни долго вытирал платком лицо. Микрофон он не выпускал из рук. Глаза его весело блестели.

— Господа! — вновь обратился к залу Гусаров. — Хорош уединяться. Эй, дядя! Это и тебя касается. Что, вспомнить нечего? Ну–ка, Танов, очнись! Ты не голодал? Не ты ли худеть собирался? Бедняга. Сколько ты? — Он хитровато подмигнул Танову, три дня обязался не есть? Эй, тишину в зале! Кто не знает, скажу, это была коррида. Поединок голода и желудка. Спорили мы на два торта… — закашлялся и не договорил. Ему подали водки, он выпил и оживился. — Дело не столько в них, сколько в публичном заявлении Мы дразнили его. Торты покупали. Он молодцом. Три дня окромя воды ничего. Приносим в воскресенье торты. Думаем, обрадуется. Нет, надулся, орел степной, спорю, мол, еще на два, что с одним тортом за час справлюсь. Что вы думаете, лопнул? Съел! В ущерб нам съел. И глазом не моргнул. Вставай, герой!

Танов привстал, поклонился с улыбкой и грузно бухнулся обратно на стул.

— Анекдот. Прошу внимания! — Гусаров приплясывал от восторга. — Тихо. Родился сын. Родители приглашают цыганку погадать кем он будет. Та раскладывает перед ребенком куклу, книгу и бутылку. «Что это?» — спрашивают родители. «Потянется к кукле, — отвечает шарлатанка, — девушкам от него отбоя не будет. Если к книге — ученым будет. А коли к водке — пьяницей». А ребенок — раз! — и сгреб все в кучу, улыбается. Родители в ужасе: «Что это еще за напасть?» А цыганка: «Не пугайтесь. Военные, они — тоже люди.» Ха–ха–ха, — заржал он.

Общий разговор распался, лейтенанты усердно пили, ели, перекидывались фразой с соседом, танцевали, прыгали. Глаза соловели. Кое–кто не решался вставать и клевал носом, расслабленно откинувшись на спинку стула. Тут ко всеобщему изумлению Галкин завалился под стол. «Перебрал, бродяга». Бубов принялся вызволять его оттуда. Люлин сидел удрученный, подавленный, вертел за ножку бокал с недопитым шампанским, представляя, как они гадко, наверное, выглядят в глазах гражданских с пошленькими армейскими разговорчиками. «Хорошо, что о женщинах не завели… Какое–то сумасшествие, навеянное Гусаровым, умопомрачение. Где же Игорь Хайт, рассуждавший о Достоевском как об Иисусе Христе? Откуда взялся на его месте ехидный этот тип? Полюбуйтесь, сюсюкает, слащаво лыбится плоским шуточкам», — распаляя себя, думал Люлин. Лицо его было некрасивым и даже злым в те минуты. Он отвернулся и нахмурился. За столиком «местных», обнявшись, целовались совсем еще юная брюнетка с лысым худым старичком. Люлин на них засмотрелся и вздрогнул, когда неожиданно хлопнули по плечу. Рядом, склонившись, стоял Гусаров, по лицу плыла широкая довольная улыбка.

Грустишь? А я не обижаюсь, — сказал он снисходительно, присаживаясь на свободный стул, по–дружески положил на колено Люлина руку. — Я хотел спросить тебя. Ты, конечно, можешь не отвечать, — Гусаров намеренно выдержал паузу, чего–то выжидая, достал из кармана рубашки сигареты, одну предложил Люлину, другую сунул в мокрые губы.

— Что? Что ты хотел? Можешь быстрее? Конкретно что?