Повести и рассказы

Как по морю, по морю,
Как по морю, по морю,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Плыли три кораблица,
Плыли три величаво,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Во первом кораблице,
Во первом золочёном,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Сам то князь воевода,
Свет Иван да Васильич,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Во втором кораблице,
Во втором серебряном,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Княжеская дружина,
Все бояревы сыны,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Во третьем кораблице,
Во третьем деревянном,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Цело войско несметно
Из простого народа,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Плыли три кораблица
Со врагами сражаться,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей!
Как по морю, по морю,
Как по морю, по морю,
Эй-лёли-лей, эй-лёли-лей...[1]

Митрофанушка садился, смахивая набежавшую слезу, потом вскакивал и, пританцовывая, пел дурацким голосом:

Я детина небогатый,
А имею нос горбатый.
Собою весьма важеватый!
Зовут меня Фарнос — красный нос.
Три дня надувался,
Как в танцевальные башмаки обувался,
А колпак с пером надел —
Полные штаны набздел!

Дети с восторгом слушали Митрофанушку. Они, конечно же, не знали великанского языка, но по жестам Дурасова понимали, о чём речь, и громко смеялись. Подходили их родители, бабушки и дедушки. Все хлопали. Если бы ковёр-самолет перенёс Александру Степановну из Подъёлок в Гларнские Альпы, она бы увидела, как успешно «выступает» перед благодарной публикой её Митрофанушка. Вспоминая игру Пьетро и Михаила Телегина, он старательно кривлялся и подпрыгивал. Чем громче смеялись дети, тем забавнее и страннее становились медвежьи ужимки Дурасова. Несомненно, помещица решила бы, что «блаженненький» совсем умом тронулся.

Иногда Митрофанушка уходил на несколько дней в страну дикого Арлекина, в своё великанское царство. С крюками, верёвками и молотком он забирался в таинственные места, куда не ступала нога человека, где летали орлы и бродили белые козлы с мощными рогами. Когда сияло солнце, козлы казались отлитыми из чистого золота. Вечером Митрофанушка смотрел, как красный шар катится по небу и падает за остроконечные башни. Небо полыхало. Дурасову представлялось, что он проник в заповедный мир, населённый сказочными существами. В огромном пожаре, разметавшем синие тучи, он видел битву крылатых, рогатых, хвостатых призрачных зверей. Битва становилась всё яростнее, звери поднимались на задние лапы, беззвучно ревели и истекали кровью, потом бледнели и таяли в темнеющих небесах — улетали зализывать раны до следующего побоища. Завернувшись в бараний тулуп, Дурасов дремал у тлеющего костерка. В темноте мерцали чьи-то глаза, раздавался скрип и шум, похожий на спешный ход чьих-то ног по каменистой дороге. Поднявшийся ветер влетал в растрескавшиеся скалы, скользил по выбоинам в камнях; хор горных духов баюкал Митрофанушку протяжной колыбельной: всё «а-а-а...» да «у-у-у...».

На следующий день по опасной сыпухе дикой Арлекин добирался до ледника, который распахнул свою синюю глотку и дразнил прозрачным языком. Брат Антоний смастерил для Митрофанушки кожаные подмётки, утыканные острыми гвоздиками. Эти подмётки надо было привязывать к башмакам, чтобы они не скользили. Прогулка по синей глотке была очень опасна — под снегом скрывались ямы и трещины, а в них сидели духи льда, готовые ухватить и отгрызть ногу. Митрофанушка знал, что надо осторожно идти по льду, проверяя палкой, нет ли впереди западни. Он был самым смелым и ловким скалолазом, покорителем вершин и ледников, бывалые горцы-охотники не годились ему в подмётки, тщательно и с молитвой оббитые гвоздиками.

Шло время. Брат Антоний болел — у него ломило кости, он лежал, боясь пошевелиться, то шептал молитвы, то злобно ворчал, кляня свою дряхлость. Он мог лишь кормить кур: слабыми пальцами разминал хлебные лепёшки, испечённые Митрофанушкой, и сыпал на земляной пол крошки. Куры налетали, топтались, сшибались головами и озабоченно кудахтали. Осень, зиму, весну и лето Митрофанушка провёл в пустыни, к людям не спускался, растирал старика горечавкой и кормил луковым супом. В конце сентября брату Антонию полегчало, он стал сам стряпать обед и тихонько гулять по тропинкам. Однажды он поманил Митрофанушку своим крючковатым когтистым пальцем с разбухшим суставом и впервые с ним заговорил (до этого лишь вслух ругался):