Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

За несколько месяцев до начала войны я был арестован во время встречи с двумя рабочими с военного завода. Уже с давних пор нашей главной задачей было организовывать на гитлеровских военных предприятиях группы Сопротивления. Сказать легко — организовывать. Это была очень кропотливая и опасная работа. Сколько времени приходилось тратить на то, чтобы установить контакт с одним-единственным человеком! Как вдумчиво и осторожно приходилось при этом действовать. Сколько требовалось терпения, выдержки, энергии, чтобы убедить человека в том, что именно он не имеет права оставаться в стороне и спокойно смотреть, как Германия катится в пропасть войны. К тому же на каждом военном предприятии гестапо имело своих агентов!

Мы так и не узнали, как гитлеровцам удалось нас выследить. Очевидно, гестапо пронюхало, что на заводе есть группа Сопротивления, и те двое рабочих, с которыми я встречался, находились под постоянным наблюдением.

В тот день, когда я шел на встречу с рабочими, я зная совершенно точно, что за мною нет слежки, Я был очень внимателен.

На втором этаже я позвонил. «В. Шютц. Облучение, массаж» — было написано на табличке у входной двери, Шютц, сочувственно относящийся к нам, предоставил свою квартиру для встреч. Она была очень удобна. К Шютцу то и дело приходили люди и уходили от него.

Шютц был мужчина лет сорока, тихий, приветливый, с румяным, открытым лицом.

Дверь открыл он сам.

— Я пришел на прием, — сказал я, как и было условлено.

Шютц только кивнул. Бывают моменты, которые так врезаются в память, что забыть их невозможно. Я все еще помню, как подумал тогда: «Почему Шютц ничего не ответил? — И потом: — Он выглядит таким смущенным, растерянным…»

Шютц закрыл дверь и прошел вперед. Я последовал за ним. Все остальное произошло буквально в течение нескольких секунд. Мы пошли по коридору. За дверью с матовым стеклом гудел какой-то электрический аппарат. Рядом была дверь в приемную.

Шютц открыл ее, и я в испуге отступил назад. Но было поздно! Передо мной стоял гестаповец с пистолетом в руке.

— Ни с места! — прошипел он.

Я неподвижно смотрел в его жирное, багровое лицо под фетровой шляпой, в его водянистые голубые глаза. «Бежать! Бежать отсюда!» Но уже в следующую секунду подумал: «Бесполезно! Он будет стрелять! Наверняка будет!» Только теперь я заметил: в глубине комнаты стояли оба рабочих. Около них — другой гестаповец, тоже с пистолетом в руке.

В ближайшие дни мои предположения подтвердились: гестапо действительно не имело против меня достаточных улик. Мне устроили с Шютцем очную ставку. Как только его ввели в комнату для допросов, он проговорил:

— Я же ничего не знаю, господин комиссар… Я не знаю этого человека… Я его раньше никогда не видел!

— Молчать! Будете говорить, когда вас спросят! — побагровев от бешенства, рявкнул на Шютца комиссар.

— Совершенно верно, господин комиссар… — тихо и покорно, словно испугавшись, ответил Шютц.

Это был храбрый человек. Своим поведением он дал мне понять, что́ говорил во время допроса. «Очевидно, о рабочих он сказал то же самое», — подумал я. Да и для его собственной безопасности это, пожалуй, было самое правильное. Мы пришли к нему как пациенты. Больше он ничего не знал. Это было правдоподобно. Вероятно, гестаповцы проследили рабочих, дали им войти в приемную и затем заставили Шютца приводить туда каждого, кто позвонит ему. Поведение Шютца у комиссара полиции подтверждало это. Я оказался как раз тем посетителем, который вошел вслед за рабочими.

Итак, я продолжал утверждать, что пришел к Шютцу по поводу своего застарелого ревматизма. И что они со мной ни делали, я стоял на своем. На допросах самое лучшее все время твердить одно и то же. Упрямо. Снова и снова. Так легче избежать противоречивых показаний. Ибо каждое слово записывалось в протокол и потом показания сравнивались. Вместе с тем это помогало судить о том, что известно гестапо, а что нет.

За несколько недель предварительного заключения мне стало ясно: рабочие не выдали меня. Иначе мне и с ними дали бы очную ставку. Они, по всей вероятности, тоже утверждали, что незнакомы со мной. Что стало с ними, я так и не узнал. Шютца я тоже больше не встречал. Много лет спустя, уже после войны, я попытался разыскать его. Шютц был призван в армию в конце войны и больше не вернулся. Вот все, что я сумел выяснить.

Гестапо не удавалось состряпать на меня дело. Однако меня не освобождали. Ничто не помогало: ни ловко подстроенные ответы, ни моя «принадлежность» к нацистской партии. Они, конечно, посылали в организацию запрос. Но ведь я и сам знал, что числился там только формально. А таких, как я, в Германии в то время было немало.

Так или иначе, но я показался гестапо подозрительным. И меня без всякого суда отправили в концентрационный лагерь. Тяжело рассказывать об ужасах, которые там творились. Особенно тяжело для тех, кто сам все это пережил. Я расскажу очень коротко.