Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Нравится тебе или нет, — сказала она уже без улыбки, — но многое, конечно же, изменилось. Год не проходит бесследно. Твой внечувственный ясный разум, например, не производит на меня больше впечатления. Мы изменяем окружающую нас природу, почему же в нас самих ничего не может измениться?

— Ты очень выспренно говоришь, Эва. Только в твоих устах это звучит не очень убедительно.

Эва снова улыбнулась и сжала мою руку.

— Но ты-то нисколько не изменился. И все еще считаешь, что ирония возносит нас над человечеством и что факты, которые мы не признаем, для нас не существуют!

— Ты слишком рассудочна, — сказал я, — и слишком противоречива. Сперва говоришь о чудесах, а теперь о фактах. Кстати, запомни — мужчины хотят, чтобы ими восхищались, а не разбирали по косточкам.

Я сказал это веселым голосом, однако, как всегда, в моем замечании проскользнула досада, которую мы испытываем, когда шутливые пререкания вдруг превращаются в серьезную критику.

— Это зависит от личности мужчины, — сказала она, все еще улыбаясь и снизу вверх глядя на меня серыми глазами.

— На чересчур умных женщинах не женятся, как ты знаешь.

— Плохой комплимент твоей жене, мой милый.

— Женский ум в том и состоит, чтобы приноравливаться к мужчине, — сказал я и засмеялся своему, как мне казалось, удачному определению. Но Эва не смеялась. Она глядела вдаль — туда, где в туманной дымке мост городской электрички проходил над широкой аллеей. И, не переводя неподвижного взгляда, сказала очень серьезно, окончательно лишая нашу беседу легкого тона:

— Так ты думаешь, если женщина разделяет взгляды мужчины, то затем только, чтобы завоевать его?

— Да, сознательно или бессознательно. Женщины знают, что мужчина любит, если он уверен в своем превосходстве, и ведут себя соответственно этому.

Эва остановилась, посмотрела на меня очень серьезно и сказала, приглушая свой низкий голос:

— Значит, любовь возможна, если женщина жертвует своим духовным миром?

— Идем, идем, не забывай шагать, Эва. — И я снова взял ее под руку. — У тебя появилась склонность драматизировать события. — Я пытался вернуть нашу беседу в первоначальное русло.

— Может быть! Первый признак стародевичества, правда? Девушки за двадцать пять часто склонны к этому, если они не замужем, да к тому же еще и учительницы. Легкий тон давался Эве еще хуже, чем мне. В нем звучало слишком много горечи.

— Ты действительно очень изменилась, — сказал я.

— Боже мой, конечно!

— И в этом повинны грубияны мужчины? Да я их в порошок сотру!

— Только один, но уж его-то ты пощадишь. — И она пожала мою руку, сердечно, как бывало. — Пойдем, сделай одолжение, пойдем ко мне, мне так много надо тебе рассказать.

Я слишком хорошо ее знал, чтобы не понять, как серьезна ее просьба. И не мог ей сказать, что жена ждет меня с обедом. Я хорошо относился к Эве и рад был провести с ней вечер. Мне казалось, что вернулись старые времена. Я опять ощущал глубокую внутреннюю связь с ней, симпатию и ту легкую напряженность, которая всегда возникает между мужчиной и женщиной. Впрочем, для любви моих чувств было мало.

Ее новую комнату я еще не видал. Она жила теперь в высотном доме у старшей сестры, которая была замужем за инженером. Эвин зять, дельный и усердный работник, который разводил у себя дома орхидеи, считал, как мне сказала Эва, пока мы поднимались в лифте, что в наше время инженеры процветают при любом социальном строе. Он был в командировке, а жена его уехала к матери.

Эва показала мне всю квартиру. Обстановка живо напомнила мне мелкобуржуазную скучищу, царившую в моем детстве. В книжном шкафу сверкали в тисненных золотом кожаных переплетах Ина Зейдель, Книттель и Гангхофер.

В теплом влажном воздухе застекленной лоджии цвели сотни орхидей.

Эва занимала маленькую комнату. Ее старая ободранная мебель, которую я видел и прежде, казалась не на месте в этих свежеотремонтированных стенах. Эвины книги, в большинстве купленные у букинистов, беспорядочной кипой высились на комоде. Репродукции с картин средневековых мастеров все еще были не окантованы и висели, прикрепленные булавками к обоям. На ящике, служившем тумбочкой, за книгами «О философском наследии Ленина» и «Жизнью Иисуса» Швейцера стоял групповой портрет, с которого взирало много серьезных молодых людей. Кое-кого я знал. Очевидно, это был преподавательский коллектив Эвиной школы.

Я был рад, что могу наконец заварить чай по собственному способу.

Равномерно насыпав чай на дно старого чайника, я поставил его на конфорку и приник к нему ухом, чтобы не упустить потрескивание, означающее, что пора наливать воду, но не сразу, а постепенно.

Эва стояла у плиты и нарезала хлеб.

— Хорошо, что ты зашел, — сказала она тихо.

— Никому я так не заваривал чай, — сказал я.

— Хорошо, что ты зашел, — повторила она. — Но боюсь, что причиню тебе боль: ты нужен мне, чтобы рассказать тебе о другом.

Не взглянув на меня, она отнесла хлеб в комнату.

Чай с сахаром и молоком сохранил острый вкус, который мы любили. Язык и нёбо делались от него шершавыми. Есть мы почти не ели и закурили сигареты.