Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Вольфганг, — сказала Эва, поглядев вслед поднимающемуся дымку. — Я хочу вернуться к нашему разговору. Итак, любовь означает для женщины духовное самоотречение. Ты так сказал?

— Ты ошибаешься, Эва, это сказала ты со свойственным тебе радикализмом. Я говорил о женском уме и о его приспособляемости.

— Что в конечном счете одно и то же, только выражено несколько любезнее.

— Пусть так! — согласился я. — Но тебя-то почему это занимает?

— Скажи, если девушка любит марксиста и благодаря ему становится марксисткой, ты в любом случае считаешь, что она отрекается от своего духовного мира?

— Это зависит от духовного мира девушки.

Эва принужденно улыбнулась. Ей стоило большого труда скрыть свое нетерпение.

— Ты увиливаешь, Вольфганг. Разве ты не можешь себе представить, что она действительно поверила в новую истину? Или что жаждет прийти к определенному мировоззрению? Разве ты не думаешь, что есть люди, которые стремятся занять твердую позицию, устав от беспрерывных метаний, и хотят, наконец, чтобы жизнь обрела смысл?

— Но конечно же, я так думаю! — Я уже начал терять терпение. — Каждый, кто не удовлетворен собой, знает это чувство! Но я…

— Перестань, пожалуйста, говорить о себе. Значит, ты можешь все это себе представить. Прекрасно. Тогда ты, быть может, поймешь, что я тебе расскажу.

Она сидела, слегка втянув голову в плечи, крепко сжав губы и глядя в потолок. Забытая сигарета медленно дотлевала у нее в пальцах. Я поглядел на нее и понял, какой эгоизм с моей стороны рассчитывать на приятную болтовню за чашкой чаю и сигаретами, когда ее гнетут мрачные мысли.

— Я с ним знаком?

— Да, немного.

— Должно быть, твой сослуживец?

Эва кивнула.

— Рандольф, — сказала она и пристально посмотрела на меня, словно желая как можно точнее понять, какое впечатление произвело на меня это имя.

— Так, — сказал я, пытаясь казаться равнодушным, но понимая, что мне не удастся скрыть своего испуга.

Незадолго до того, как я перешел в другую школу, Рандольф был назначен к нам заместителем директора. Он принадлежал к тем людям, которых я всегда старался избегать, ибо они требуют от своих подчиненных больше, чем значится в трудовом договоре. Он был похож на Рильке, каким мы воображаем его, не зная его портрета, но говорил языком, напоминающим скверный газетный язык.

— Он тебе не нравится, да? — Эва смущенно улыбнулась.

— У него недурная внешность, — осторожно сказал я, стараясь казаться беспристрастным.

— В твоих словах слишком ясно звучит «но»… Воображаю, какого ты о нем мнения, и могу сказать только одно: ты ошибаешься.

— Возможно. Но я не представляю себе, чтобы этот человек хоть раз сказал нежное слово.

— О господи. — Эва постаралась выдавить улыбку. — Я‑то себе часто представляю. Только об этом и речи быть не может.

Она встала, медленно подошла к окну и провела рукой по глазам. Я шагнул к ней и обнял за плечи.

— Пожалуйста, прости меня!

Мы смотрели в окно на широкую аллею, на машины, катившие по мокрому асфальту, на людей с зонтами и в капюшонах. В легком тумане все казалось маленьким, грациозным, призрачным и далеким.

— А ты знаешь, отвечают ли тебе на любовь? — спросил я тихонько.

— Вот именно, что не знаю, — ответила Эва.

— Если он не любит тебя, он тебя недостоин.

— Да нет же, какой вздор, — сказала Эва, — он человек замечательный, и, если не любит меня, значит, я его недостойна.

— Я‑то знаю тебя, как никто другой, но боюсь, что он и понятия не имеет о твоих достоинствах.

— Никогда еще я не понимала так отчетливо, какой ты высокомерный, — сказала Эва, все еще глядя в окно. — И очень сомневаюсь, знаешь ли ты меня по-настоящему. Твое мнение о Рандольфе свидетельствует не о знании людей, а только о предвзятости.

— Да речь ведь не обо мне, — воскликнул я резко, — а о тебе и о человеке, который тебе не подходит!

Она испытующе глянула на меня, потом медленно сняла мою руку со своего плеча, задержала ее на мгновение в своей и сказала:

— А теперь слушай меня хорошенько, мой милый. Во-первых, прошу тебя, не суди легкомысленно о людях, которых не знаешь, во-вторых, ты здесь не для того, чтобы браниться, а чтобы выслушать меня и, если можешь, дать мне совет. Сядь, пожалуйста, и закури, это успокаивает.

Я и вправду разволновался без всякого повода. Моя антипатия вспыхнула под воздействием мгновенного ощущения, что во многом я уступаю этому человеку. Но мне не хотелось в этом признаться, напротив, моей задачей было исцелить Эву от ее заблуждения. Я не вправе был ревновать ее. Я не выносил Рандольфа — но разве это достаточное основание, чтобы чернить его?

— Прежде чем советовать, — сказал я, нужно больше знать. Расскажи-ка мне все с самого начала.

И Эва стала рассказывать. Я видел, что ей нужно излить душу, поделиться своими надеждами и сомнениями, радостями и разочарованиями.